Их привели в четырехэтажную каменную тюрьму на окраине Монтеротондо. Тюрьма обнесена каменным же забором высотой метра в три, а по забору тянется паутина колючей проволоки. У ворот и на каждом этаже часовые. Над плоской крышей тюрьмы, словно пожарная каланча, торчит высокая башенка. Должно быть, она тоже предназначена для стражи, но на ней никого вроде бы нет… Леонид успел все разглядеть и запомнить, пока их держали во дворе — распределяли и разводили по камерам.

— Бежать отсюда дело не простое, — шепнул Ильгужа, стоявший рядом.

Та же дума волнует и Леонида. С тех пор как попали в плен, они жили только одной мыслью. И наяву и во сне. Бежать, бежать, бежать… Слишком много мук было перенесено товарищами, да и самим Леонидом, чтобы вот так взять и отказаться сейчас от надежды. Зачем же тогда жить, терпеть голод, бесчестье, унижения?

«Наверно, в такую даль везли не для того, чтобы держать взаперти в тюрьме, — думает он про себя. — Пожалуй, поведут работать куда-нибудь, как это было в Риме. И может быть, как и там, придется общаться с итальянцами. А у них, у итальянцев, глаза теперь раскрылись».

В пять утра, словно клинок, прорезал воздух пронзительный крик:

— Ауфштеен!.. — И сразу же вслед ядовитое: — Шнель, шнель!..

Под это шипение наспех умылись, выстроились на поверку, не присаживаясь, проглотили мутную жижу, встали в колонну и вышли в железные ворота… Леонид приглядывался к каждому шагу, примечал каждый поворот. Кажется, их ведут по той же дороге, по какой пригнали сюда со станции. Ну да! Этот четырехэтажный дом он не спутает ни с одним другим. Правильно. Мост, затем поворот… Так, так…

Час ранний, но, как любой южный город, Монтеротондо уже не спит. Мужчины в поношенных куртках или в комбинезонах, зажав под мышками бутылки с вином, спешат на работу. Увидев русских военнопленных, они останавливаются, провожают их дружелюбными взглядами. А те, кто посмелее, даже рукою машут. Взбешенные немцы еще злее орут: «Шнель!»

На обочине женщина, похожая на цыганку, пристроилась доить козу. При виде собак, сопровождающих колонну, коза подскочила, метнулась в сторону, но хозяйка успела ухватить ее за рога.

Часовой наставил на женщину автомат и крикнул:

— Цурюк!

— Болван! — сердито огрызнулась та и поволокла козу подальше от дороги. Молоко, парное, пахучее, разлилось по земле. Леонид, с тех пор как покинул Оринск, ни разу не пробовал молока.

Вчерашнее предположение Леонида оправдалось. Их пригнали на станцию, разделили на команды, подвели к длиннющим составам, где были и открытые платформы, и пульмановские вагоны. Объяснили, что надо делать. Ящики были не очень большие, но тяжелые. Нетрудно догадаться, что в них боеприпасы. Боеприпасы…

По дороге и в тюрьму и на станцию Колесников видел, как проносились штабные машины с офицерами. Порой встречались и чины в черной форме — чисто вороны! Значит, в городе есть гестаповцы… Вечером, когда они вернулись в камеру, уставшие как собаки, к нему подсел Николай Дрожжак и ляпнул:

— Я завтра сбегу!

Леонид аж затрясся. Вот дурной-то! Три раза бегал, били его до полусмерти, собаками травили, и нет, не образумится никак. «Сбегу…» Так ведь надо же хоть немного в обстановке разобраться. Говоря армейским языком, рекогносцировку произвести.

— Вот! — сказал Леонид, пододвинув тому под самый нос свой огромный, могучий кулачище.

— Чего вот? Или прикажешь мне до самого конца войны рабом у немцев прожить? Боеприпасы грузить? Покорно благодарю! Умру, но…

— Не спеши.

— Слишком уж долго терпели — не спешили. Больше года гнием в лагере. Итальянцы сковырнули Муссолини. Где-нибудь да должны быть партизаны.

— Правильно. Должны! Но где они? Рядом, в окрестностях Рима, или в Северной Италии? Мы же не знаем. А ты ни слова по-итальянски не можешь сказать. Любой за сто верст по твоей роже увидит, что ты нездешний.

Николай, похоже, соглашается с этими доводами, желваки на скулах перестают дергаться.

— Ладно. А что ты предлагаешь, Леонид Владимирович?

— Нам надо ухватиться хоть за какую-нибудь ниточку.

— За какую еще ниточку? — Дрожжак удивленно пялится на Леонида.

— Попытаемся установить контакт с итальянцами. Без этого трудно надеяться на успех…

В один из дней на станции появился парень. Итальянец. Лет ему, пожалуй, не больше двадцати. Маленький, тщедушный, вроде Сережи Логунова, да и лицом и повадками похож на Сережу. Только странный он: голова непрерывно ходит туда-сюда, будто маятник часов, и порой на него накатывает беспричинный смех. Решили, что юродивый какой-то, поэтому отнеслись к нему без особого интереса. Парень подошел к немцам, выклянчил сигарету, затянулся и захохотал. Потом, подперев ладонями трясущуюся голову, поглядел, как работают пленные. И опять захохотал. Скажешь, наткнулся человек на забавное зрелище.

Вечером, обдумывая впечатления прошедшего дня, Леонид вспомнил юродивого итальянца.

— Послушай-ка, Сережа. Что-то тут не так. Ты по-итальянски малость кумекаешь, улучи момент и попытайся поговорить с этим чудаком…

В час, когда солнце как бы замирает на самой вершине ясного неба, где нет даже намека на облачко, н пронзает своими жгучими лучами землю и все живое, что есть на земле, часовые в изнеможении жмутся к вагонам, ищут тени. Овчарки вытягиваются рядом и, обнажив страшные клыки, дышат шумно, что твой паровоз… И именно в такой час появляется юродивый. Он не прячется, не таится. У него вечно или мешок за спиной, или в руках ведро с початками кукурузы. Останавливается, роется в карманах, ищет, чего бы покурить. Если не найдет, плетется к немцам, заговаривает с ними и заливается смехом. Те тоже хохочут, угощают сигареткой. Они тоже считают его дурачком, не отгоняют и не присматривают за ним. Жарко, скучно, а так все же развлечение.

Выбрав удобную минутку, к нему подходит Сережа и говорит по-итальянски: «Здравствуй, товарищ!» Юродивый задумчиво глядит на него, но это длится только одно мгновение. Вот он уже громко хохочет, обеими руками жмет руку Сережи, сует ему в рот свою сигарету, а когда Сережа хочет взять ее в пальцы, проворно отдёргивает и сам затягивается. Немцы ржут, словно лошади. Сережа хочет отойти, но юродивый тянет его за рукав, проводит двумя пальцами по губам, как по струнам, и успевает сказать шепотком: «Я Орландо Орланди. Чем могу вам помочь? Говорите…» Сережа ничего не отвечает, но смотрит на парня с признательностью.

Вернувшись в камеру, члены дружины проводят нечто вроде совещания. Леонид, выслушав мнение товарищей, делает вывод:

— Очень похоже, что его прислали сюда, чтоб установить связь с нами. — Он хлопает по плечу Дрожжака. — Вот видишь, Коля, ниточку мы с тобой, кажется, нашли. Теперь надо суметь вдеть ее в иголку. Но действовать придется предельно осторожно. Ни малейшей опасности провала нельзя допускать.

— Завтра ты у него насчет партизан разузнай и попроси — пусть помогут бежать, — говорит Дрожжак.

— Про побег пока не заговаривай, — возражает Леонид после минутного размышления. — Скажи, чтобы он нас познакомил с надежным человеком. Как, сумеешь растолковать, что к чему?

Сережа некоторое время сидит, беззвучно шевеля губами, и говорит, что постарается.

Но ни на другой, ни на третий день пленных на работу не вывели. Ребята опять приуныли. Они-то ведь не знали, что творилось в эти дни за стенами их тюрьмы. В ставке Гитлера состоялось совещание, на котором обсуждались операции «Эйхе» и «Студент». Осуществление первой операции, то есть заботу о дальнейшей судьбе Муссолини, фюрер поручил своему любимцу, разведчику и головорезу, Отто Скорцени, а расправу с «вероломными» итальянцами возложил на фельдмаршала Кессельринга. Согласно этому плану, немецкие войска должны занять Рим, покончить с правительством Бадольо и восстановить в Италии фашистскую диктатуру. Но кого поставить на место дуче? Фариначчи? Скорцу?.. А может, лучший выход — вернуть к власти Муссолини? Но прежде его надо отыскать!..