— Откройте двери! Дышать нечем! — Антон просунулся вперед и жадно глотнул свежего воздуха. — Душно. Понимаешь, черт рыжий? Душно!

— Молшать!

Противно заскрежетали ролики, но Антон успел вставить в оставшуюся щель ногу.

— Эй, солдат! — Он постукал пальцем по запястью. — Который час? Цайт?

— О, цайт, время. Два.

— Данке. Айн момент. А… число? Дата?

— О, датум? Десятое июня.

— Данке. Айн момент. А… куда мы едем?

— Куда? Прямо в рай, — заржал немец, оскалив зубы, и закрыл дверь.

Кто-то упрекнул Антона за его выходку.

— Не надо. Вдруг стрелять начнет…

— Не может он стрелять, здесь людей полно ходит. А вагон хоть малость, да проветрили.

— Люди, говоришь, ходят… А что им бог, что им черт.

Иван Семенович ударился в философию:

— Уж на что хищный зверь волк, однако и он только в двух случаях бросается на другую живность — или когда голоден, или когда на него нападут… А люди…

— А ты что, фашистов за людей считаешь? — сказал Петр, подсаживаясь к нему. — Выверни-ка карманы свои, может, где в складках наскребем на закрутку. Говорят же, у богатея в пустом сусеке подметешь, кадушку муки нагребешь, а ты у нас запасливый хозяин.

Петя сложил ладошки совком, Иван Семенович начал выворачивать карманы, Леонид погрузился в думу.

Человек… Люди… Друг ради друга без оглядки жертвуют жизнью и… причиняют друг другу жестокие страдания. Казалось бы, с развитием цивилизации и человек должен становиться чище, совершеннее, а по сути из года в год совершенствуются только орудия истребления. Копье, лук, винтовка, пулемет, танк, бомбардировщики… Вперед ли движется человечество или?.. Без сомнения, вперед. Особенно бурно развиваются наука и техника. Но что касается самого человека… Трудно сказать. Он скорее напоминает путника, наугад бредущего по незнакомой тропе: то скачками рванется вперед, то остановится, словно бы засомневавшись в правильности выбранного пути, а то вдруг свернет и назад потащится… Нет, не так. Все: и техника, и наука, и душевный мир человека — самым тесным образом связано с развитием общества.

Да, все дело в социальном устройстве общества. Оно-то движется не по прямой, то там, то тут делает зигзаги… Но все равно жизнь идет вперед, и настанет такой цень, когда не только орудия массового убийства, а и любое оружие будет выброшено на свалку. Перекуем мечи на орала.

Это изречение еще в далеком детстве не раз приходилось слышать ему. Так и есть — зигзагами, но вперед!

Сережа Логунов, словно бы угадав мысли Леонида, ни с того ни с сего вдруг вскочил на ноги и громко, во весь голос, крикнул:

— Хлопцы, а какой строй будет после войны в Германии, а?

— Во-оды… — застонал в углу кто-то из больных, разбуженный, видимо, криком Сережи. — Хоть бы капельку… Все пересохло, огнем горит…

В вагоне не было ни полкапельки воды. Антон опять заколотил в двери. Опять на него зловеще уставилось черное дуло автомата.

— Вас ист дас?

— Воды! Вассер!

— Найн! Нет.

— Человек умирает. Понимаешь, рыжий черт? Человек умирает.

— Во-оды…

— Наин.

Антон тем часом увидел двух железнодорожных рабочих, проходивших мимо с большими гаечными ключами в руках.

— Воды! Воды! — закричал он им. — Человек умирает!

Рабочие обернулись на его крик. Один из них, тот, что был поподжарее и повыше, перемазанный с макушки до пят машинным маслом, удивленно вытаращился:

— Матка боска! Это же русские!

Не только Таращенко, но и Леонид расслышал это восклицание и сразу же понял, что это поляки. В Оринске, по соседству с ним, жила польская семья. Стало быть, они в Польше. Леонид метнулся к дверям.

— Товарищ… Пан… У нас тут больные. Пожалуйста, принесите воды, — проговорил он голосом, берущим за душу.

Высокий и худой поляк подошел поближе. Часовой оскалился на него:

— Цурюк!

Поляк что-то шепнул ему на ухо. Часовой, довольный, заржал. Поляк вытащил из сумки бутылку с водой, протянул Леониду.

— Прошу, пане.

— Спасибо, пан, — поблагодарил Леонид, бережно принимая бутылку, словно в ней была не вода, а эликсир жизни, и мгновенным, едва уловимым жестом указал поляку на тяжелый, длинный ключ в его руке. Тот сообразил, о чем речь. Осталось только улучить момент, когда часовой отвернется, и… (Но рыжий черт глаз с дверей не сводит!) Второй поляк, то ли догадавшись, что замышляет его товарищ, то ли и вправду не имея спичек, с сигареткой в руках шагнул к немцу:

— Битте, фойер!

— Битте! — Немец полез в карман за зажигалкой, и в ту же секунду тяжелый длинный ключ из рук поляка перекочевал к Леониду.

У него было такое чувство, будто его насквозь пронзило током, — словно бы железнодорожники передали ему не простой гаечный ключ, а вручили ключ к свободе…

Дверь опять задвинулась с диким скрежетом, и Таращенко проворно выхватил ключ из рук Леонида.

— Теперь-то мы…

— Не торопись. Сколько больных? Ну-ка, Сережа, сосчитай и принеси кружку.

Досталось по нескольку капель — и только самым тяжелым. Но люди заметно взбодрились.

Всю ночь провозились Леонид и Антон, пытаясь гаечным ключом сорвать половицу. Затем за дело взялись Ишутин с Логуновым, потом их сменили Сажин с Дрожжаком, однако исшарпанные, много повидавшие на своем веку доски никак не поддавались, словно бы отлитые из бетона высшей марки.

Как на грех на следующей станции явились двое немцев и долго шныряли по вагону — проверяли окна, стены, полы, крышу. Слава богу, что не обнаружили следов ночной работы. Должно быть, кто-то в соседних вагонах сделал попытку сбежать, и, может, удачную. Что ж, тоже неплохо!

— Если один уйдет, десятерых расстреляем. Понятно? — пригрозил немецкий офицер, спрыгнув на платформу. Он сказал эти слова по-русски и почему-то все прятал глаза.

Пожалуй, что кое-кому и в самом деле удалось уйти. Теперь на каждой станции, когда приносят жратву, вагон оцепляют автоматчики со сворой овчарок.

Проехали Польшу, долго тащились по распроклятой Германии. Случайные прохожие и железнодорожники глаз не подымали на пленных, не то чтобы словом перекинуться. Хмурились и больше под ноги себе смотрели.

Наконец «эшелон смерти» попал в Швейцарию, в единственную нейтральную страну Центральной Европы. Леонид и его товарищи узнали об этом не путем расспросов, и читать надписи на станциях у них не было возможности. В двери, даже когда они открывались, никто теперь не решался высунуть голову: часовые стреляли без предупреждения. Устанавливали маршрут поезда, прислушиваясь к голосам, доносящимся снаружи, и водя пальцем по воображаемой карте. Оказалось, что Коля Дрожжак с малолетства мечтал о дальних путешествиях, уже в семилетке с закрытыми глазами умел находить любой остров и любой город на географической карте мира. И теперь он, сориентировавшись в обстановке, еще когда они были в Польше, закрывал глаза, водил пальцем в воздухе, очерчивая границы государств:

— Германия… Ага! Вот в этом месте Швейцария, наподобие слепой кишки, вдается в Италию. А тут… Хлопцы, ей-ей, не вру! Сейчас мы въезжаем в Италию!..

— Италия?!

— А зачем немцам нас в Италию везти? На курорт, что ли?

— Неправильная у тебя, Коля, карта…

Не успел эшелон остановиться, как со станции донеслись возбужденные и вроде бы ликующие возгласы.

— Эввива Руссия!

— Эввива Сталинград!

— Что такое? Революция, что ли, у них?

— Хлопцы… В Италии революция!

Все вскочили на ноги. Даже больные, рассчитывавшие, что только смерть избавит их от мук, и те собрали последние силы. Обнимались, целовались, плакали, не стыдясь слез.

— Ежели так…

— Ежели так, товарищи, то мы спасены…

— Да здравствует Россия!

— Эввива Руссия!

— Виттория! Победа!..

Во всех вагонах дружно застучали в двери, в стены. Между тем зазвучала «Священная война». Песня была как буря. Пел каждый. Во всю мощь. Это был гимн, который русские люди пели и в самые тяжелые, и в самые торжественные минуты. Эта песня потрясала сердца, поднимала на подвиг. Она была сильнее пулеметов и танков.