Кто чего стоит?..

Утром Леонид проснулся с таким чувством, будто он ни на минуту не засыпал, будто всю ночь напролет ломал голову, решая, как быть дальше.

Бездействие подобно смерти. Переморят их немцы. Не тяжелой работой, так голодом. Кого не свалит голод, болезнь доконает. Что-то надо делать. Что-то придумать. Враг рассчитывает сломить их, обратить в послушных, бессловесных рабов.

Ни возрастом, ни званием, ни даже образованием Леонид особенно не выделялся среди товарищей. Наоборот. Иван Семенович постарше лет на пять. Сережа Логунов тоже имеет среднее образование, а на петлицах носил по два треугольника — сержант! Но как-то само собой получилось — то ли на его жизненный опыт полагались, то ли оценили его выдержку и рассудительность, — короче говоря, само собой получилось так, что авторитет Леонида признавали все. От него ждали решающего слова в тревожные минуты, в тяжелые часы. И бывало, даже по мелочам приходили посоветоваться к нему.

В то утро Леонид с особой ясностью понял: теперь от него товарищи ждут чего-то основательного, обнадеживающего, что могло бы сплотить их и поднять над изматывающим и душу и тело лагерным бытом. Спасение только в настоящем — общем, объединяющем всех — деле. Да, да, дело!.. И здесь единственный путь — это подпольная организация. Для начала надо отобрать людей, которые вынесут любую пытку, но не предадут. Есть такие. Есть!..

Сережа Логунов. Парень, не моргнув глазом, пожертвует собой ради товарищей. А то, что он с виду слишком хил и слаб, ничего не значит. Ведь и от Пети Ишутина тень одна осталась, а сердце в его груди бьется прежнее — ничем его не запугаешь. Правда, очень уж неосторожен он, Петя Ишутин. Нисколько не задумываясь о грозящих последствиях, то с капо лается, то к часовому пристает: «Эй, фриц, дай докурю!..» И по щекам хлестали его, и плеткой стегали — не унимается. Николай Дрожжак ненавидит немцев лютой ненавистью. Будь в силах, он бы всем им враз головы отвернул. Только надо с ним поговорить по-хорошему. Он, пожалуй, сможет взять себя в руки, хоть и вспыльчив, но человек серьезный, понимающий.

Есть еще Таращенко. Он всей душой привязался к горстке бойцов из роты капитана Хомерики. У Леонида и следа не осталось от первоначальной неприязни к этому красавцу, озадачившему его своей абсолютной невозмутимостью. Всю работу, которую немцы поручают пленным, Антон выполняет беспрекословно, даже старательно. В глазах ни боли, ни горечи. На судьбу свою не сетует вслух, злости к мучителям не показывает. И все же, если бы речь шла только о его собственной жизни, Леонид бы доверился Таращенке без малейшего колебания. Но поскольку он и сам до конца еще не раскусил Антона, поскольку дело касается организации…

Впрочем, лока что никакой организации нет…

Леонид протер глаза, встал, пошел искать воды, чтобы сполоснуть лицо, но наткнулся на Муртазина. Знаком, притулившись к бетонному столбу, что-то читал. Услышав шаги, он вздрогнул, проворно зажал в ладони листок бумаги.

Удивительно! Обычно хмурые и злые глаза его на этот раз смотрели ласково, мечтательно. Что он читает? Или каким-нибудь путем сюда, за колючую ограду, попала с той стороны наша газета?

— Что это у тебя?

— Письмо.

— Письмо?! — Леонид силится улыбнуться, но лицо его искажается мучительной гримасой. Это результат последнего ранения — из-за глубокого шрама теперь на губах его вроде бы постоянно блуждает улыбка. А когда он в самом деле улыбается, чужой человек может подумать, что это судорога боли.

Но Ильгужа знает, в чем дело, поэтому спрашивает:

— Чего усмехаешься? Коли не веришь, на, читай сам! — Он протягивает Леониду листок, выдранный из тетради в клетку. Письмо было написано арабскими буквами.

— А как же ты сумел пронести? Шмонали-то так, что дырки, куда бы не заглянули, не осталось.

— В ботинок под стельку спрятал. А вот орден не смог уберечь.

— Ничего. Когда фрицев побьем, в Верховный Совет напишешь, мы подтвердим.

— Написать-то, конечно, напншу, если доживем до той поры…

— А мы обязаны дожить, Ильгужа! — Леонид садится и показывает Муртазину, чтобы тот сел рядом. — Береги силы. Выдастся подходящая минута, садись отдыхай. От кого письмо-то? Ну-ка прочти.

— От жены. В девушках еще написала.

— А-а… Далеко друг от друга жили, что ли?

— Да нет. Через два проулка. Она на татарском конце, а я на башкирском. Но встретиться и поговорить стеснялись. У нас не принято было, чтобы парни и девчата собирались вместе или гуляли парочками под ручку. Вера ли запрещала, сами ли совестились — не могу сказать. А может, и то и другое было. Живут через двор, а разговаривают лишь в редких случаях, больше письмами обходятся… Вспомнишь теперь, даже забавно.

— Ну-ка, почитай! — Леонид прижимается к Ильгуже. Все же так потеплее.

Тот даже толком не заглядывает в листок. Сразу видать, что давно все наизусть затвердил. Голосом нежным и печальным он как бы выпевает слова на непонятном Леониду языке. Потом останавливается, смущенно улыбается и, запинаясь, пересказывает другу содержание:

«Уже ровно два дня н две ночи, как мне не удается повидать тебя. Ты ведь знаешь, если я не погляжу на тебя, мне и светлый день кажется темной ночью.

Ходила за водой, к роднику, так круг дала, чтоб мимо вашего дома пройти, на ясное лицо твое посмотреть. Нарочно выпустила телку со двора и по всей деревне за ней носилась, надеялась тебя повстречать. Но даже и следов твоих не увидела. Куда же ты запропал, Ильгужа мой ненаглядный, сердце мое, солнце мое, соловей весенний, беркут горный? Почему ты нигде не показываешься, с чего вдруг надумал прятаться, вгоняя меня в тоску и печаль? Или к вражьим наговорам прислушиваешься?..

Сегодня, когда сядет солнце, выйди за околицу. Я тебя буду поджидать у большой ветлы. Придешь? Придешь ведь? Приходи, приходи, ладно?

На том кончаю письмо. Всего, что думаешь и чувствуешь, не расскажешь. Бумаги никакой не хватит. Буду ждать. Зайнаб».

— Не письмо, а настоящая поэма! — воскликнул Леонид, тоже вдруг посветлев и размечтавшись, будто забыв, где они находятся.

— Может, еще одно послушаешь? — спросил Ильгужа, видя, какое благотворное впечатление произвело письмо Зайнаб и на Леонида. — Это письмо я и сам не могу без смеха читать. Написала в горячке, когда увидела, как я на мосту с другой девушкой парой слов перемолвился.

— Потом, — сказал Леонид, возвращаясь к действительности. — Ильгужа, нельзя нам больше так жить.

— А у нас кет никакой возможности жить иначе, — буркнул Ильгужа. Глаза его вновь сделались узкими, злющими.

— Есть.

— Вот как? Научи.

— Я хотел посоветоваться с тобой, Ильгужа.

Между тем к ним подошел Иван Семенович Сажин, пробормотал уныло:

— Мир честной компании…

Как быть теперь? Продолжать разговор или повернуть на другое?.. Чуток Сажин. Похоже, сообразил, с чего вдруг замялся Леонид.

— Ежели помешал, извините, — сказал он, подымаясь с места.

— Сиди! — сердито прикрикнул Леонид. — У нас от тебя секретов нет… Нам надо организоваться.

— Ну, организуемся, а потом чего наворотим?..

Потолковать обстоятельнее им помешал капо. Это был вор-рецидивист, из тех, для кого «тюрьма — дом родной». Ему что бог, что черт, что советская власть, что немцы — все едино. И разговор один. Напустит на себя глубокомысленный вид и спрашивает: «В чем краса и смак жизни? — И, не ожидая ответа, орет: — В деньгах! С деньгами ты царь, без них — воробей…» С ним, конечно, никто не спорит, никто не пытается его разубедить. Горбатого, как говорится, могила исправит.