Волчий Хвост зарычал от дикой досады и бессильного бешенства и… проснулся вдругорядь уже взаболь. Стремительно (и на пятом десятке ещё не растерял былой сноровки, надеялся и к семидесяти годам не растерять, коль приведёт Перун дожить до семидесяти) сел на широкой лавке, застеленной медвежьей шкурой. Утёр холодный пот, ручьём катящийся по бритой голове.

Жена даже не пошевелилась, и воевода с лёгкой неприязнью покосился в её сторону – за десять лет она успела привыкнуть к тому, что муж порой так вот вскакивает среди ночи, а потом больше не может уснуть. Откинув покрывало, Военег Горяич встал и, натянув верхние порты, уселся на лавку у стола, откинулся к стене и прикрыл глаза.

На заднем дворе заливисто пропел петух – должно, уже третий, слуг хоть и не слышно в доме, а тиун слышно, уже шевелится. В висках стучало – отходило напряжение, испытанное во сне – не слабее настоящего боевого напряжения. Двенадцать лет со дня гибели князя Святослава, господина и друга, боевого товарища, двенадцать лет ему снился всё один и тот же сон – последний бой Князя-Барса на острове Хортица. Много с тех пор прошло, довелось и воеводе после того повоевать и с печенегами, и с ляхами, и с булгарами, а только наваждение не оставляло – каждую весну в одну и ту же ночь вновь и вновь погибал перед глазами Волчьего Хвоста князь Святослав.

Вздохнув, Военег встал и, дойдя до стенного поставца, вытащил узкогорлый расписной греческий кувшин. Упал обратно в кресло, вытащил зубами просмолённую пробку, не глядя, ухватил со стола забытую там с вечера оправленную в серебро каповую чашу, наполнил её доверху и выхлебал в несколько глотков, не чувствуя вкуса кипрского нектара…

Их тогда всё же спасли. Лодьи ниже по течению – это были немногочисленные пешцы Рубача, что стояли ниже по течению. Видно, зачуяв что-то неладное, опытный вояка Рубач повёл своих к Хортице. Печенегов сметали с острова стрелами, и Куря побежал. Да только вот спасти… да что там спасти – отыскать-то князя Святослава не удалось. Нашли только оружие князя, брошенное печенегами в бегстве. Не было и знаменитого меча Святослава, Рарога. Уже потом до них дошли слухи, что Куря сделал из княжьего черепа пиршественную чашу. О мече же и слухов не было.

Князь Ярополк дважды потом посылал в степь летучие загоны за головой Кури, или уж хоть за чашей, да только оба загона потеряли свои головы, не сумев добраться до ханской.

А потом началась усобица, и Ярополк сам остался без головы, через край понадеясь на воеводу Блуда. За что и поплатился, пережив отца всего на восемь лет.

Из всех воевод только Свенельд, служивший ещё Игорю Старому и соперничавший в войской славе с самим Святославом, не смирился с властью сына рабыни. Но пока что о Свенельде не было ни слуху, ни духу, невзирая на то, что прошло уже шесть лет.

Волчий Хвост опять налил полную чашу – на сей раз язык уже чуял вкус вина, но и в голове уже появилась едва заметная тяжесть. Горько усмехнувшись, Военег глянул в чашу, уловив своё отражение в багряной поверхности вина – да, вид у тебя, воевода Волчий Хвост…

Забава наконец-то проснулась, испуганными со сна глазами глянула на мужа, его нахмуренное лицо, заглянула в мрачные глаза, вмиг выхватила взглядом кувшин с вином, вспомнила какой сегодня день и мгновенно всё поняла. Поникла головой и горестно спросила:

– Опять?

Ответа она и не ждала, она знала ответ – да, опять.

Вся ошибка князя Ярополка была в том, что он посылал с теми загонами молодых витязей, которым и скрыться от ворога – стыд, и удаль свою показать охота. Послал бы его, Волчьего Хвоста – Военег и через страх бы переступил, и через стыд свой, и через славу, а добрался бы до головы степного волка…

Забава грустно спросила:

– Чего ты себя зря терзаешь? Ведь двенадцать лет уже минуло, и Святослава не воротишь…

– Молчи, – грубо оборвал жену воевода. – Двенадцать лет – не сто! Святослава не воротишь, верно, да только Куря зажился на свете. И не будет мне покоя, доколь до глотки его не доберусь!

Военег не договорил и смолк. Да про что и говорить – про то, что зубы съел на тайных делах? Так Забава про то знает. Он опять налил полную чашу.

Забава хотела что-то сказать, но передумала. Оделась, подошла к окну, подняла раму и распахнула настежь обе створки ставней. В изложню ворвался свежий воздух и вместе с ним – шум просыпающегося весеннего города. Где-то ржали кони, мычали коровы, слышались голоса людей, в саду заливисто заголосили птицы.

Стукнув в дверь и пристойно помедлив несколько мгновений, вошёл тиун. Быстро и незаметно окинул изложню взглядом и, видно, враз всё поняв, ничуть ничему не удивился.

– Утренняя выть готова, боярин. Волишь подавать?

Военег Горяич вздохнул – слов нет, до чего его тяготили все эти обычаи боярской жизни, его, простого воя, собственной храбростью выбившегося сперва в гридни, а потом и в воеводы. А паче всего тяготило его слово «боярин», которым его, гридня, упорно величали слуги. Но отвергнуть эти обычаи он уже не мог: не зря говорят – кто имеет власть, тот не имеет воли. И уже не всегда вспоминал, что нужно поправить слугу – гридень он, а не боярин!

– А подавай, – легко кивнул воевода, вставая, и тут же, заметив непроизвольное движение Забавы к кувшину, словно бы мимоходом прихватил его с собой. В её глазах плеснуло разочарование. Она знала, как пройдёт весь день до вечера. Знала, что он будет весь день пить, мешая вино и пиво с мёдами и не пьянея. Будет мрачно глядеть в одну точку, а на все её попытки с ним заговорить – отмалчиваться или отвечать коротко и сердито. Привыкла.

Князь Владимир ждал. И не стоило заставлять его ждать долее. Он, небось, уже все окна себе в тереме лбом протёр – когда же Свенельд объявится. Объявится, не умедлит, пусть князь не сомневается.

Солнце проглянуло из-за облака и длинные яркие лучи золотом брызнули по окоёму. Дрогнувший туман клубами начал стекать с лесистого холма к Днепру. Из тумана выглянули островерхие крыши Будятинского погоста. Бывшее имение княгини Вольги, а потом Малуши, второй жены Святослава и матери Владимира процветало. Теперь здесь был острог и охотничья усадьба самого великого князя Владимира Святославича.

Свенельд шевельнул плечом, и десять конных сорвались с места, дробно простучали копытами и нырнули в туман. Бывший воевода снова замер, вслушиваясь в звуки, доносящиеся из тумана. Впрочем, оттуда пока что ничего не было слышно. Но память, боевой опыт и воображение прекрасно давали старому варягу понять, что там сейчас творится.

Вот всадники, прячась в тумане, лезут на стены, захлестнув арканами пали. Подтягиваются, переваливаются через тын, скрываются внутри острога…

Десятский, внезапно возникнув из тумана, прыжком сшибает сторожевого воя над воротами, а нож мгновенно добирается до горла, не давая не то что крикнуть, а даже и прохрипеть…

Короткая мечевая схватка у ворот заканчивается быстро – шесть распластанных в пыли тел, и находники в кожаных латах над ними с окровавленным оружием в руках…

В Будятине начинается суматоха…

Со скрипом отворяются ворота, и Свенельдов старшой, урманин Ратхар, вскидывает к губам рог…

В Будятине и впрямь начался переполох, слышались крики, но туман ещё не осел и ничего не было видно. И тут взлетел вверх заливисто-звонкий рёв рога. Знамено от Ратхара.

Свенельд вскинул руку, и конная сотня, лязгая бронями, ринулась вперёд, туда, где трубил рог. Два десятка воев застыли за спиной боярина, молча сопровождая глазами каждое его движение.

Свенельд тронул коня, и вои, облегчённо вздохнув, двинулись следом. А воевода мрачно думал, – дошло ведь до того, что сотню-полторы воев впереди себя посылаю. А ведь было время – по одному движению его руки шли на смерть тысячи воев. Ныне же утеряно всё – и кормления, и поместья, и грады, данные во владение ещё Игорем Старым. И жаль, и жалеть без толку – его, Свенельда, Владимир вряд ли пощадит. Он-то помнит, что это Свенельд – один из главных виновников Овручской войны, где погиб его и Ярополка младший брат Вольг. В отместку за убийство Люта…