– Уже начал, – мрачно ответил Волчий Хвост. – Есть тут укромное место где-нибудь?

– А здесь? Не пойдёт?

– Пойдёт, – махнул рукой Волчий Хвост. – Ты, княже, сейчас ступай к боярам да гридням, а здесь останусь. А ты, чуть погодя, пришли мне сюда Владея, я его там в палатах видел. Мне с ним переговорить надо.

– Без меня? – удивлённо поднял брови князь. Чувствовалось, что ещё чуть – и он начнёт наливаться гневом.

– Княже, ну не мне тебя учить, что чем больше народу про тайное дело ведают, тем хуже, – терпеливо ответил Волчий Хвост. – Ты вспомни, восемь лет тому, почему вы с Вольгом не смогли князь-Ярополка перемочь? Больно много народу про ваши замыслы ведало. Мне и делать-то ничего не пришлось…

Волчий Хвост осёкся, но было уже поздно. Слово, говорят, не воробей… Стар становишься, воевода, вот и похваляться уже стал, где не надо…

Глаза Владимира округлились:

– Так это ты!.. – он не договорил, хватая ртом воздух. Вновь обрёл дар речи. – Это ты нам помешал тогда!

Воевода только пожал плечами.

– Ладно, про то потом поговорим, – здраво сказал Владимир. – Жди тут, Владея пришлю вскоре же.

И исчез за дверью, оставив Волчьего Хвоста клясть свою болтливость.

Владей Крутович пришёл с Владимиром из Новгорода. Витязь из новогородской незнатной господы, он был одним из вожаков Перунова братства. Недовольные усилением христиан в Киеве, именно они привели к власти Владимира в Новгороде во второй раз, когда он вернулся из-за моря с варягами. Так-то сказать, власть ему враз может и не пришлось бы взять, даже невзирая на рать варяжскую. Именно «перуничи» повернули новогородский люд и господу обратно в сторону князь-Владимира, подвигнув свергнуть киевского наместника.

Славен был Владей Крутович и в войне с князем Ярополком. В битве при Любече, где столкнулись два невеликих княжьих войска, пробился Владей Крутович сквозь строй киевской рати, и захватил багряный прапор киян.

И в войне за червенские города також славен был витязь Владей Крутович, рубился в первых рядах пешего войска и повалил трёх ляшских витязей, за что и удостоился от Владимира-князя серебряной гривны на шею.

Лёгкий скрип двери сзади прервал раздумья Волчьего Хвоста. Чуть наклонив голову, высокий ростом Владей Крутович ступил через порог. Истый потомок варягов, и по стати, и по породе. Сосна кондовая, да и только. Русый чупрун красиво завернулся над бритым теменем, усы длинными прядями падают на подбородок. В тёмно-голубых глазах стынет осторожное раздумье и боевая готовность. Двигался Владей Крутович, ровно зверь дикий – осторожно и почти бесшумно. Рысь из дебрей полуночных.

– Гой еси, Военег Горияч.

– И тебе поздорову, Владей Крутович, – обронил Волчий Хвост. – Мыслю, знаешь уже всё?

Владей неопределённо повёл плечом, что могло значить всё, что угодно, от « может, да, а может, нет», до «твоё ли это дело».

– Вот и хорошо, – Волчий Хвост словно ничего не заметил. – Тогда слушай меня, поскольку главным буду я. Ты сейчас неприметно с пира уйдёшь.

Он не спрашивал, сможет ли Владей с пира незаметно уйти. Должен смочь, коль в «Перуновой дружине».

– Подымешь своих воев, всю сотню, посадишь на вымолах на лодьи и пойдёшь вверх по реке. К вечеру тебе надо быть в Вышгороде. Там заночуешь…

– Можно и скорее, – обронил задумчиво «перунич».

– Кабы мне надо было скорее, я бы тебе так и сказал, – сказал Волчий Хвост, не повышая голоса, но так, что Крутович вмиг умолк. – Все должны видеть, что ты никуда не торопишься. Завтра выйдешь из Вышгорода на рассвете, а потом… потом тебя должны потерять.

Крутович молчал, только глядел вприщур, осмысливая услышанное.

– Лучше всего укройся на Турьем урочище, место вроде глухое. Коль там наскочишь на Свенельда, сразу шли вестонош, проси помощи хоть у кого, разрешаю. Тебе в одиночку его не осилить.

– Ну уж…

– Не ну уж! Ты ещё материну грудь сосал, когда Свенельд уже рати водил!

– А не окажется его там?

– А не окажется – станешь там станом и чтоб никто не знал, что ты там стоишь! Жди моего вестоношу. Куда он скажет, туда потом и иди. И помни главное: какие бы до тебя неподобные слухи про меня ни доходили – ничему не верь. Князь великий мне доверился, а тебе сам Перун велел. Внял?

– Внял.

– Исполняй.

В горнице вновь уже лились вина и мёды. Про Люта Ольстича уже было забыто.

Волчий Хвост с презрением усмехнулся, дождался того, чтобы его заметили все, чтобы это презрение увидели хотя бы те, кто сидел поблизости.

– Военег Горяич, скажи здравицу, – крикнул кто-то от столов. Над головами пирующих уже плыла к нему серебряная чаша с вином.

Этого Волчий Хвост и ждал. Подняв чашу, он хрипло возгласил:

– Я не буду сейчас пить за великого князя Владимира Святославича – за это вы пили уже не раз, и выпьете не раз и без меня. Я не буду пить и за нашу Русь – за это мной пито тож уже не раз. Я хочу выпить ныне за того, кого нет сейчас с нами, за великого князя Святослава Игорича Храброго, Князя-Барса. Пусть наши дети будут такими, как он.

Краем глаза воевода заметил, как скривился князь Владимир, как пала в палате тишина. Поднял чашу и выпил.

Вот и всё. К вечеру по Киеву поползут слухи, что Волчий Хвост наорал на пиру на князя, да и здравицу возгласил не за него, а за отца его. И Волчий Хвост будет не волчий, а псиный, коль слухи те не достигнут в скором времени Свенельда и Варяжко. Ибо если у них в Киеве нет своих людей, то он не воевода, а пастух, и не Волчий Хвост, а овечий.

Игра началась.

День начинался весело.

С утра мало не ссора с отцом. Ладно, хоть попрекнуть тот додумался службой, стало чем ему ответить. А в службе он, Некрас Волчар, и впрямь не из последних. Самим Добрыней отмечен за храбрость ратную. Гривну серебряную на шею пока что не заслужил, а вот золотой на шапку достался.

Некрас мягко поднялся, стойно своему прапредку-волку прошёлся по хорому бесшумно. Остановился перед рукомойником, несколько мгновений разглядывал своё отражение в ушате с водой, хоть и невместно, – не девка, в самом-то деле.

Хотя поглядеть есть на что. Пять с половиной пудов жилистого мяса на крепких костях – и ни капли жира, этой отрады евнухов. Холодный взгляд серых глаз из-под густых тёмно-русых бровей. Чупрун на бритой голове – смерть девкам! – на ухо намотать можно, и то мало до плеча не достанет. Усы хоть и не особо велики пока, а всё одно густы. А рот – жёсткая складка твёрдых губ.

Волчар вдруг воровато оглянулся – а не застал бы кто и впрямь за таким невместным для витязя занятием, как любование на себя. Мягко отпрыгнул в сторону, с разгону развернулся, ударил воздух ногой, рукой, снова ногой… разворот, удар, ещё прыжок, снова разворот… тут дверь распахнулась, и он едва успел задержать очередной удар ступнёй ноги.

В дверном проёме стояла Горлинка, сестра. Некрас сдержал удар, нога замерла всего в вершке от её лица, но девушка уже шарахнулась назад, споткнулась и села на пол.

– Ты чего? – со зримой обидой возмутилась она. – Размахался тут копытами, как лось.

– Я не лось, – гордо ответил Некрас. – Я Волчар.

– У волчар копыт не бывает, – мстительно отрезала Горлинка. – А ты ими машешь, значит – лось!

Витязь миролюбиво рассмеялся и помог встать сестре на ноги.

– Ладно, не сердись, сестрёнка. Ну не ударил ведь я тебя.

– Ещё бы он ударил! – вновь возмутилась Горлинка. – Да я б тебя тогда…

Она села на лавку, косо глянула на Волчара – всё ещё дулась.

– Отец где? Не здесь разве?

– Отца только что вызвали к великому князю, – значительно сказал Волчар, падая на отцово место на лавке. – Мыслю, по какому-нибудь делу.

Горлинка сделала большие глаза, играя изумление, хотя она на самом деле была просто рада. Семья Волчьего Хвоста за минувшие двадцать лет слишком привыкла быть около государских дел, и без того ныне не мыслил себе существования своего господина даже самый последний холоп при дворе воеводы. Потому неявная опала Волчьего Хвоста ощущалась с болью всеми при дворе, даже ближними дворовыми девками матери. Хотя вот сына, Некраса Волчара эта неявная опала пока что никак не коснулась – и в службе его не обходили пока, и чести менее не оказывали. А вот сестра и мать, по их словам уже ощутили остуду со стороны дочерей и жён киевской господы, – женщины на такое всегда горазды. Волчар усмехнулся: мужик ещё ничего не решил, а баба, не приведи Перун, про что-то прознает, – уже как про сделанное трещит.