Николай Евгеньевич не придавал серьезного значения коллегии, там «выпускали пары» заместители, начальники главков, могучие чиновники, бряцающие своими мифическими заслугами. Он давал им всем наговориться вдоволь и потому слыл демократом. Но когда возникала необходимость принять серьезное решение, созывал свой «мозговой центр», чаще всего у себя на даче. Здесь все были на равных, и он порой чувствовал себя мальчишкой, особенно перед директорами заводов. Они, конечно же, знали больше него: он владел обобщенными фактами, а они лезли вглубь и вытаскивали оттуда такое, что ни в каком кабинете не удумаешь.
В последние годы заговорили о самостоятельности, но эти трое давно ее получили, у себя на заводах они тоже не были одинокими, там у каждого были люди, которые несли им в клювах идеи, и директора умели таких хорошо поощрять. Конечно, на даче порой стоял ор, даже хватались за грудки, вовсе это не было похоже на солидное заседание, самого Николая Евгеньевича могли послать к чертям собачьим, но он никогда не был чванлив, знал — это не фамильярность, а азарт, который как раз ему и нужен был. Пожалуй, тихо бывало, лишь когда появлялся брат. Невысокий, худощавый, с острыми плечами, он садился в глубокое кресло и словно бы утопал в нем, слушал, потирая костлявые руки, будто они у него мерзли, только взгляд его глаз был зорок, иногда вспыхивал, словно два уголька из костра, внезапно обдутые ветром, и все умолкали. Все-таки у него было имя мирового ученого, да и наслышаны были, через что прошел этот человек. Николай Евгеньевич тоже побаивался брата, хотя вроде бы бояться не следовало, разница у них была в десять лет, Николай Евгеньевич — младший. Ну, а от младшего требуется послушание.
Брат был арестован в сорок девятом без всякого суда. Впрочем, в газетах писали, что суд был, но Игорь никогда о нем не говорил, просто утверждал: ему предъявили обвинение в продаже секретов и отправили по этапу. Николаю Евгеньевичу было чуть более двадцати, и он хорошо помнил ту ночь сорок девятого, когда арестовали брата. Не было никакого звонка в дверь, они оба проснулись от внезапно вспыхнувшего света — братья спали в одной комнате — и увидели четверых в штатском. Один, в плаще, стоял у окна, держа руку за бортом, двое у дверей, а военный вышел на середину комнаты, громко сказал:
— Игорь Евгеньевич, собирайтесь.
Они вошли, как воры, открыв дверь отмычкой. Брат стал лихорадочно надевать брюки прямо на полосатую пижаму, но никто не сделал ему замечания. Николай Евгеньевич спал в трусах, он так и сидел все время на кровати, ошеломленный происшедшим. Трое расползлись по квартире, шарили в столах, в буфете, на книжных полках, делали они все это быстро и умело, один даже обстучал стены, только тот, что стоял у окна, не шелохнулся.
И только когда брата повели к выходу, Николай Евгеньевич кинулся к нему, его хотели удержать, но силы ему было не занимать, он кого-то оттолкнул и обнял брата, прижался к нему, кое-как оторвали. И ушли…
Он все это хорошо помнит. И статьи в газетах. Но то, что было в ту пору позором, обернулось через несколько лет благом. Брат не любил ореола мученика, довольствовался данным, но это данное было немалым, все-таки он стал знаменит среди научного мира и не только среди него.
Но о Крылове с братом не посоветуешься, он хоть и руководитель серьезной фирмы, да все же не хозяйственник, нет, не хозяйственник. И вообще ни с кем о Крылове не поговоришь. Ведь все дело в том, что этот бородатый мужик входил в «мозговой центр», и если бы пришел к нему домой кто-то другой и вот в эдакой манере заговорил о контракте с итальянцами, то он бы, пожалуй, за советом обратился бы именно к Крылову. Конечно, в этом разговоре он представлял не только себя, рядом с ним были и другие. Кто?..
В прошлом году Николая Евгеньевича пригласили в прокуратуру, а потом и на Лубянку и указали, что отрасль дает продукцию, которая входит в понятие дефицита, и положили перед ним списочек людей из главков, за которыми числились неблаговидные дела… Конечно, это можно было предполагать. Такое не обошло почти ни одно министерство, а возникали и дела, о которых говорили на всех углах Москвы. Он понял, что от него требовалось, и начал чистку. К нему приходили родственники тех, кому грозил судебный процесс, умоляли: ведь вы давно знаете того, кто с вами работал бок о бок, вы же депутат, помогите, за столько лет напряженного труда можно и помиловать, даже если человека одолел соблазн, ведь не он требовал, ему несли. Но Николай Евгеньевич видел за этим совсем другое. Видел, как задерживались поставки, как ходили из кабинета в кабинет директора заводов или главные инженеры, готовые на все, потому что если им недодадут в этом месяце, то весь их план полетит к чертям. А это — лишение премий, недовольство рабочих и инженеров, падение авторитета. Они кланялись перед ничтожеством, которому и стоило-то всего снять трубку и переговорить с таким же ничтожеством. Он видел остановившиеся дорогостоящие станки, бешеные авралы и дорогой металл, летящий в отбросы. Он многое что видел за этим, сам ведь прошел хорошую школу.
Он считал, у него в министерстве порядок, и когда получал докладные от директоров о вымогательстве, то не очень в них верил. Писали, как правило, директора слабеньких предприятий, да и доносов Николай Евгеньевич терпеть не мог. Но когда прозвенел звонок из прокуратуры, сообразил: его обводят вокруг пальца, как мальчишку, надо оставить все сверхважные дела и навести порядок в доме, а то, когда его начнут наводить другие, будет поздно… Вот почему он указывал на дверь родственникам или объяснял им, что не его дело — защита взяточников, пусть разбираются правоохранительные органы. Ведь случалось, заваливались к нему в кабинет с маленькими детьми, чтобы бить на жалость. А он и в самом деле жалел и женщин, и детей, но отступать не мог.
Конечно, среди тех, кого он так обидел, убрав из министерских кабинетов, вернее, среди их родственников могли быть и такие, что искали повода подставить ему ножку, чтобы он всерьез загромыхал со своего места. А может, об этом мечтали и затаившиеся. Ведь он не мог поручиться, что перекрыл все каналы. От бюрократических закорючек за один присест не отделаешься, они вырабатывались десятилетиями и довольно опытными людьми. Это было целое искусство, построенное на круговой поруке, но существовали и мастера-одиночки, выявить их попросту невозможно, попадались те, кто попроще, а затаившиеся… Да, они могли искать случай расправиться с ним, многие могли искать такой случай. Но его не очень-то укусишь, на него где сядешь, там и слезешь, и все же…
Москва — огромный чиновничий город. Ведомства зачастую тесно связаны между собой, клубок сплетающихся нитей так огромен, что невозможно на самой сильной вычислительной машине просчитать все взаимосвязи. Недаром же столько мучаются с торговлей. Кто только не роется в ней, сколько людей ушло на скамью подсудимых. Ставили новых, суперпроверенных, но все возвращалось на круги своя. Сеть, сплетенная однажды, оказалась из металлических нитей высочайшей твердости, обычными кусачками ее не перекусить.
Николай Евгеньевич не раз слушал на всевозможных совещаниях, что наконец-то открылась до конца тайна дефицита, ведь на складах все есть, а в магазинах… Но тайна так и оставалась тайной за семью печатями, видимо, к ней не подходил ни один стандартный ключ. Так неужто его министерство может составлять исключение! Впрочем, торговля, с которой так много шума, дело наиболее простое, оно на виду. Но есть отрасли, скрытые от всеобщего обозрения, и даже всякие контролирующие организации с трудом проникают туда, да порой кажется, не до них, а ведь там все та же лихорадка, все те же сбои и так же бродят просители от одного столоначальника к другому или скитаются по зонам.
Они говорили об этом с братом, и не раз, говорили о том, что даже министр зависим, над ним тоже солидная лестница тех, кто может диктовать условия. Брат размышлял трезво и просто: а нужны ли вы все? Он брал в руки карандаш, бумагу, выводил схему, делал стремительные расчеты и показывал: вот, смотри, что может произойти, если все до одного ведомства снести с лица земли, оставив лишь координирующий центр. И получалось, что, кроме всеобщего взлета промышленности и научных центров, ничего иного не произойдет. Николай Евгеньевич соглашался с этим. Да и многие соглашались, но далее этих согласий дела не двигались. Он прекрасно ощущал в нынешнем накаленном времени нехватку решительности. Конечно, поспешность ни к чему, но Россия такая страна, что действовать в ней можно только стремительно, сметая все преграды, мешающие главной идее… Так он думал, хотя и понимал: подобные преобразования принесут для него лично немало огорчений, но он уже не в том возрасте, чтобы всеми ручками-ножками цепляться за привилегии, какими бы они ни были, можно обойтись и без них. Когда он говорил это брату, то видел: Игорю такое нравится, даже очень. Может, поэтому он и говорил?
