— Я был еще мальчиком, когда однажды прибыл цирк, изрядно прославленный повсюду, но здесь им не повезло и пришлось убираться подобру-поздорову, даже на кусок хлеба не заработали, а в лавках ни за что на свете не хотели им давать в кредит, и, как назло, одна из циркачек схватила воспаление обоих легких, и они не знали — оставлять ее здесь или забрать с собой; в воскресенье задумали они еще раз потягаться с судьбой и стали зазывать на прощальное представление; тут одному из паяцев взбрело в голову посмеяться над здешними (и насмешки были обидными, едкими, иначе бы не вышло такого, — здесь умеют ценить добрую шутку), народ мигом загорелся, что твой факел, в ответ на насмешки полетели камни, а потом, разъярившись, кинулись на постоялый двор, хотели вытащить оттуда всех циркачей; один говорили — для того, чтобы остричь всех наголо, другие — чтобы выкупать в реке, прямо Судный день, и, не слушая более голоса благоразумия, уже сорвали ворота постоялого двора, которые успел было запереть хозяин, но как раз в это время подоспел дон Ладислао Антон — да почнет он в мире, — в тот год он был представителем власти; и вот расчищает он себе проход в сгрудившейся толпе, — многие там и не слыхали, что говорил паяц, но они-то ярились больше всех, — как вдруг прямо в нос дону Ладислао попадает гнилой помидор; дон Ладислао прямо озверел, начал лупцевать всех подряд, крича, что сейчас вызовет жандармов, и не появись в эту минуту сеньор священник и с ним те, кто хотел ему помочь, и не отведи они циркачей в соседние дома, кто знает, чем бы все это кончилось; циркачам дали срок три часа, чтобы покинуть селение, — случилось все это примерно часа в три пополудни, — и уже к пяти и духу их не было; сопровождали их сам сеньор священник и двое его диаконов, а кроме них, дон Пабло Касильяс, дон Анисето Флорес и дон Крессенсио Роблес, — да покоится он в мире, — все очень почтенные торговцы; проводили они циркачей по дороге в Теокальтиче, даже провели через Маскуа, но главное, о чем я хотел рассказать вам, это о циркачке; она была уже на волосок от смерти по причине воспаления легких и от страха, и ее взяла к себе одна семья (и здесь напомню, что говорить следует больше и грехе, чем о грешнике, и не потому, что он и без-того наказан, а потому, что вся семья пострадала, явив целиков милосердие бедняжке; и еще живы лица, имеющие отношение к нашему повествованию; ну, чтобы очень не размазывать, могу сказать, что больной полегчало, и когда ^на совсем поправилась, то сказала, что не хочет покидать селения, что рада была бы пожить здесь на покое и отблагодарить приютившую ее семью своим трудом: мол, готова служить у них прислугой, а если это нельзя, то чтоб оказали ей милость и помогли подыскать какую-нибудь работу, поскольку она умеет шить, вышивать и рисовать на полотне; конечно, ее просьба вызвала сомнения и споры: как принять в свою семью такую женщину, как она, хотя, с другой стороны, вела она себя очень скромно и услужливо и была приятна и симпатична, да к тому же оказалась столь набожной, все время проводила в церкви; ну и в конце концов добилась она своего и осталась жить здесь, хотя многие к ней относились, прямо скажем, не слишком по-доброму; но вот одной она вышила белье и ничего за это не взяла, другой — также бескорыстно — разрисовала диванные подушки, да еще хоругвь негасимой свечи с агнцем, — вы хоругвь эту видели, красота, и говорить нечего, — да еще всех соседей приветствовала весьма прелюбезно, и мало-помалу обрела всеобщее расположение и славу добродетельной особы — кругом только и говорили о ее чудесном обращении; ежедневно она ходила одетая во все черное, с ног до головы; никто не мог поверить, что это та же самая полуголая плясунья, которая приводила всех в ужас, делая пируэты на трапеции, танцуя и изгибаясь, как змея, а тех, кто все же сомневался в ее добродетели и, улучив подходящий случай, уговаривали ее потихоньку развлечься, она сурово ставила на место и казалась более дикой и нелюдимой, чем любая другая женщина селения; никто так и не смог узнать (я думаю, лишь в день Страшного суда откроется истина), была ли она закоренелой лгуньей или вопреки собственной воле впала в искушение, но так или иначе в один прекрасный день жителей как громом поразило известие, что циркачка сбежала с юным причетником, — он был старшим сыном в той самой семье, где она нашла приют, верно, они уже давно снюхались; повесил он на гвоздь свои церковные одеяния и был таков. Потом доходили слухи, что они кочевали повсюду, выступая как бродячие комедианты и претерпевая (Немалую нужду, пока наконец она не бросила его, потерявшего голову пьянчугу и игрока, полурехнувшегося (поговаривали, что она его опаивала каким-то зельем и еще здесь, в селении, занималась колдовством), — ну, в общем, бедняга кончил свои дни в сумасшедшем доме, хотя ранее все им восторгались и толковали, что бог послал ему редкостный дар: он всех удивлял на сходах, публичеых церемониях, и о его достоинствах всегда говорилось в превосходной степени. И вот он умер безнадежно помешанным. А ваши светлости разве не знают, что почти все, кто снял с себя духовный сан, кончают безумием, а тем более если это происходит по вине какой-нибудь женщины? Я не видал ни одного, кто смог бы вновь обрести себя.

— Однако Луис Гонсага еще не посвящен в сан, — замечает кто-то из собравшихся.

Лукас не обращает внимания на его слова и продолжает повествовать о всех несчастиях, приключившихся не только с теми, кто уже имеет тонзуру, но и с просто безголовыми, бросившими семинарию из-за любовной горячки.

«Не поехал я на ярмарку в Сан-Маркос. Так все упустишь», — в тысячный раз навязчивая мысль преследует дона Тимотео, который сидел не шевелясь на галерее и лишь изредка ронял какое-нибудь слово.

«Отдаст ли отец все, что мне причитается из наследства матери?» — раздумывает Дамиан, тогда как говорит о другом: и его слова преисполнены то глубочайшим сожалением, то гордостью, когда он описывает чудеса Севера, столь ему близкие, и сравнивает эти чудеса с тем, с чем снова столкнулся в своей «столь отсталой» стране.

«Не задумал ли чего Дамиан?» — охватывает беспокойство Хуана Роблеса, мужа той, которая некогда была невестой только что прибывшего.

«Не смягчит ли приезд сына душу дона Тимотео? Глядишь, на радостях простит мне должок», — прикидывает тот или иной должник.

«Всю свою жизнь я готова была предпочесть и сейчас предпочла бы отца, оставшегося теперь вдовцом, нежели сына», — утверждает в глубине сердца, где еще не пробудились желания, неизвестная душа одной из женщин.

«Что же будет с доном Тимотео? Женится снова?» — спрашивают женщины и мужчины, а среди женщин есть такие, которые, не высказывая этого вслух, склоняются к мысли: «Он еще мужчина что надо».

«Он способен еще похоронить и другую жену, покойница-то на нем гирей висела, еще как висела!» — предается раздумьям донья Долорес, гладильщица и любительница перемывать чужие косточки.

«Во что превратилась моя тетя! Ни за что в жизни не прикоснулась бы к ней…» — размышляет одна из девушек, дальних бедных родственниц, подобранных из милосердия, а на самом деле работающих здесь за прислугу; а другая думает: «Говорят, она спит, но ведь она не дышит, ее не оставляют одну, но к ней и не подходят; дядя Тимотео и дядя Дамиан словно боятся ее, и кума Габриэла, которая всегда говорила, что ее так любит, и донья Пепа, которая ластилась к ней, как собачонка…»

«Что такое сделал ей дядя Дамиан, что едва он приехал, как она тут же умерла?» — спрашивает себя первая из девушек.

«Теперь уж она не будет бранить нас, Хустину и меня, и за волосы не будет таскать — ужас, какая была злая!» — думает вторая.

«Ну и скаредница же была, даже на церковь жалела дать», — вспоминает донья Рита, швея.

«Падре Рейес не мог уйти из церкви. Говорят, когда он пришел, она уже была мертва, и он отпустил ей грехи условно. и елеем помазал остывшую», — размышляет дон Понсиано Ретес. (Таков всеобщий слух, вселяющий страх: «Говорят, не успела даже исповедаться — и это вина Дамиана».)