Медленно поднимается дым над крышами домов. Размеренно, безжизненно бьют колокола — нынешний звонарь отнял жизнь у колоколов приходской церкви! Вздымается голубой дым, громче и громче звучат колокольные удары, словно тоже взбираются с молитвой в гору. В Долину Иосафатову попадешь — Демона там ты найдешь — И так ты ему изречешь…

Солнце похоже на кровь, разбавленную водой. («Что случилось вчера вечером?») Кровавое солнце. («Что-то, должно быть, случилось вчера вечером».) Небо, омраченное тучами.

— Опять будет жара.

— Да, снова невыносимый день.

— И еще эти тучи!

С горы, от креста, разукрашенного цветами, видно все многоцветье селения: зеленые, белые, лиловые, голубые пятна — на крестах, глухих стенах. Цветная папиросная бумага — ленточки, розочки. Листья в гирляндах. Живые растения: бугамбилии, маргаритки, тюльпаны, жасмин, плющ. Нет ни одного креста, который увидел бы рассвет неукрашенным, — и на каменных домах, и на домах из кирпича-сырца, и на развилке дорог, и на кладбище. Бумажные флажки и гирлянды, охапки свежесрезанных цветов, ветви с зеленой листвой, еще хранящие свежесть утра. Как ждали этого голые улицы, стены. С полуночи старательно работали руки-теин ради того, чтобы расцвели мраморные и деревянные кресты, кресты из простого камня и сухой пальмы.

На лицах готова расцвести улыбка, и кажется, что пальцы, творящие крестное знамение, сегодня тоже расцвели.

Габриэль никогда не отличался внешней набожностью, однако люди не удивлялись его безразличию к церковной службе и даже не пытались вспомнить, видели ли его на какой-нибудь благочестивой церемонии. Подразумевалось, что его место — на колокольне. И там его оставляли в покое. Время от времени он сопровождал сеньора приходского священника, который шел причастить умирающего, но даже и тогда, так же, как и в тех редких случаях, когда встречали его в церкви, он не выказывал особого благочестия: механически выполнял свои обязанности, как всегда рассеянный, словно все окружающее ему было чуждо. И тщетно рассчитывала Виктория встретить его среди паломников к кресту миссии.

С тех пор как отняли у него колокола, он не выходит из своей комнаты, разве только ранним утром что-то сделает по дому, и все. Его обуяла странная, болезненная сонливость. Вначале он удивил всех тем, что не выказал явного огорчения, увидев себя отстраненным от своих колоколов. Он был во власти полной апатии, полного равнодушия. Марта и дон Дионисио скрытно за ним наблюдали. Их тревожило его спокойствие. В нем но ощущалось ни протеста, ни раздражения; как всегда, он спускался достать воды из колодца, наколоть дров, вымести и окропить пол в церкви, в часовнях, в приходском доме, и паперть, и улицу перед входом в церковь. Ел он с обычным аппетитом, хотя всегда был достаточно равнодушен к еде. Но все же он не мог скрыть полностью свою обиду и тоску: когда к нему обращались, он словно не понимал, мысли его куда-то улетучивались, он ходил будто одурманенный, не замечая дороги, глаза от бессонницы впали. Чтобы избежать неприятных вопросов или разговоров, он уже к пяти утра подметал храм, паперть и улицу, к шести доделывал все домашние дела, а затем уходил в поло или сидел в своей комнате, избегая встреч даже с Мартой и Марией. К восьми-девяти утра неодолимый крепкий сон охватывал его, он просыпался к одиннадцати — двенадцати; тогда его звали поесть, а потом он снова ложился, и только начинало темнеть, погружался в сон до полуночи или до рассвета.

Удары колоколов, правда, стали причинять ему боль. Не в первые дни. В первые дни ему просто казалось, что он находится где-то далеко, совсем в другом селении, под другим, далеким небом, под властью безжалостных колоколов. (А ведь то же самое испытывали Виктория, и Марта, и Мария, и Луис Гонсага — когда того не мучили приступы помешательства, и Лукас Масиас, и падре Рейес. Это же чувство — для одних более осознанное, для Других неясное — захватило всю округу.) Когда до селения донеслись утренние молебствия в день святого креста, когда колокола начали звать к мессе, Габриэль воспринял их удары как удары кинжалом в сердце; страстная тоска перехватила горло, впервые руки его вспомнили о колоколах, и он готов был силой захватить колокольню, чтобы вновь свободно вздохнуть.

И столь сильными были эта острая боль и неудержимое желание, что, не позавтракав и никого не предупредив, он быстро вышел из приходского дома и побежал по пустынным улицам туда, где не будут преследовать его чужой колокольный звон и псалмы паломников. Внезапная мысль чуть было его не остановила и не заставила вернуться: эта приезжая, похожая на статую, — приезжая, ставшая его наваждением, быть может, она там, на горе (почему я не могу ее забыть?), вновь бы услышать, с ней поговорить (почему она напоминает мне о себе?), может, ей будет приятно встретить его (что за важность/), а ему придут на ум какие-то слова, которые он ей скажет (а что я ей скажу, если увижу?), и спросит ее…

Габриэль останавливается, отступает на несколько шагов назад, окидывает взглядом гору, раздумывает и, опустив глаза, идет сначала в одну сторону, потом в другую, внезапно возвращается, снова устремляется вперед; порыв ветра доносит до него окончания псалма на «шь». (Ты умрешь. Ты умрешь.) Вот послышался удар большого колокола. (Как безобразно он звучит. Если бы некий умерший муж услыхал, как его жена разговаривает с другим мужчиной, ее голос, верно, звучал бы для него так же ужасно… Какая дикая мысль! Как мне это пришло в голову? Да, да, если бы другой мужчина упомянул о самом сокровенном с той, которую он, муж, взял в жены невинной девушкой… — И тут Габриэль вспомнил: говорят, приезжая — вдовушка.) Габриэль ускоряет шаг, пока не теряет из виду гору и селение, пока не перестает слышать псалмопение, колокольный звон, голоса, но ему не под силу расстаться с навязчивыми мыслями. (Я уже вроде Луиса Гонсаги; говорят, это она его с ума свела, но ведь это неправда, он и раньше был не в себе, — почему у меня отняли колокольню? — я не подумал о причине; не слышал ли кто-нибудь, что мне сказала эта женщина, — подальше от женщин! — руководить оркестром? — смешно, чего только в голову не придет людям — когда вы оставите меня в покое? — во всяком случае, в Иосафатовой Долине — а если мне предложат играть на трубе? — Да, я думаю, что она меня узнает и подойдет ко мне, но ведь муж не спускал с нее глаз, — а кто был ее муж? От чего он умер? С ума сойду — лучше сто раз перекреститься, может, исчезнут все эти видения — святым крестом — будет лучше не возвращаться в селение — от врагов наших — но отсюда куда уйдешь — избавь нас, господь, от нее — спаси тебя, боже — Викторией ее зовут — Ave Maria полная благодати, если станет она и далее меня опутывать, лучше уж не молиться — из всех женщин — лучше не буду молиться — плод твоего чрева, Ave Maria — посмотрим, быть может, сейчас — Ты умрешь. Ты умрешь, она так же — с меня ничего не возьмешь, Виктория — Ибо в день святого креста — неужели не увижу ее?..) Трижды перекрестившись, прервал он свое моление, растянулся у скал. И вскоре заснул.

Той ночью, со второго на третье мая — Dies irae, dies illa — дон Дионисио — Quantus tremor est futurus — был во власти тяжелого сна — Quidquid latet арparebit — ему снилось, что он прожил многие годы, пережил много ужасного — Ingemisco, tanquam reus — или понял, что в нем уже иссякают жизненные силы — Mors stupebit et natura — проснувшись на заре, он почувствовал себя совсем старым — Culpa rubet vultus meus — печальным — Cor contritum quasi cinis — и беспомощным — Iudicanti responsura — почти трупом — Per sepulchra regionum — он не узнавал сам себя! Как воскресший из мертвых.