— У Рито Бесерры отряд больше двухсот человек!

— Разразится гроза!

— Пусть придут сюда люди Рито Бесерры!

— Э-э-э! Я уже больше принадлежу к тому миру, чем к этому; сердце мое мне подсказывает, что помру я пред грозой, но на этот раз будет буря так уж буря!

Так и вышло. Как-то утром Лукас попросил причастить его: сильная боль появилась в груди, распространилась по всей левой руке; сеньор приходский свящеппнк застал его еще в сознании.

— Мы перед грозой! Берегите себя, но пусть будет то, что будет, и не огорчайтесь, сеньор священник. Это будет добрая буря, и первый град упадет на вас, — держитесь крепче! — А затем, будто бы во сне, будто бы в бреду, он добавил: — Белый, низенького роста он, — утверждали, что одержимый… дети и одержимые говорят правду… держитесь…

Это были последние слова Лукаса, оборванные новым приступом. С его уходом из жизни завершилась глава местной истории. В этот же день стало известно, что мадеристы вошли в Мойауа.

На всякий случай, а скорее из страха перед отрядом Рито Бесерры с сотнями присоединившихся к нему пеонов из асьенд[125] Кукио, политический начальник покинул селение под предлогом, что, дескать, нужно получить инструкции и попросить подкрепления, дабы навести порядок в округе.

— С кем мы можем обороняться, если они сюда придут? Вы посмотрите, как они себя поведут, а тем временем — я и вернусь.

Он поспешно собрал урожай и все, что мог захватить, и исчез. Так и не могли нагнать политического начальника Рито Бесерра и его люди, бросившиеся за ним в погоню, чтобы отомстить за всю несправедливость.

— Вот сейчас — да, они идут.

Это случилось вскоре после полудня. Захлопали двери лавок. Паническая беготня. Далекие выстрелы. Истошные молитвы. Молчание.

Молчание, в котором ощущались, — скорее, чем слышались, — судорожные рыдания женщин, бессвязные фразы мужчин, шаги взад-вперед по спальням, сердцебиение, сомкнутость пересохших губ, вопросы без надежды на ответ: «Куда это пропаян такой-то, такой-то, такой-то?» Когда вдруг поминали кого-то из родственников в каком-то отдаленном уголке, который мог бы служить семье убежищем. Молчание, в котором предугадывались звон монет и шелест банкнот, пока еще не спрятанных; перетаскивание седел и упряжи в расчете убрать их подальше от алчных взглядов; ржание коней, уводимых в укромные места. «Успеет ли Педро закрыть лавку?» — «Не перехватят ли Хуана по дороге на ранчо?» — «Франсиско, верно, задержался в доме Толедо?» Смельчаки, не покинувшие селения, увидели, что ограды кладбища и крыша Дома покаяния усыпаны людьми. Вскоре послышались выстрелы, конский топот и раскатистые крики: «Да здравствует Мадеро!»; чужие голоса раздались с приходской колокольни — и тотчас же начался беспорядочный перезвон, победоносные раскаты которого выводили из себя христианские души, внушая страх.

Боялись не столько Рито Бесерру, сколько того, что сюда может нагрянуть Дамиан Лимон — сводить счеты.

Подавляемый панический страх вырвался наружу, когда послышались удары по дверям, далекие и близкие крики. «Открывайте, или собьем!»; удары прикладами, топорами, большими резаками-мачете, крики торжества и угрозы, громкие песни.

Более внимательные уши могли расслышать на улице голос падре Рейеса, а затем и голос сеньора приходского священника, которые старались примирить требования повстанцев и упрямство богачей; мадеристы предписывают внести денежные взносы в фонд революции, возвратить нечестно приобретенное имущество и насильно взысканные ростовщические проценты, а также конфискуют оружие, лошадей, упряжь и продовольствие.

Сквозь наглухо затворенные двери домов долетали волнующие вести:

— Уже арестовали всех Толедо, всех Родригесов, всех Лимонов… что их не освободят, пока не выплатят деньги… Они требуют десять тысяч песо… что уже вывозят маис в счет десятины… У Педро Торреса отобрали все одеяла, какие были… что не согласны получить три тысячи песо, которые обещал собрать для них сеньор приходский священник… Вместе с ними — кто бы мог подумать! — вдова Лукаса Гонсалеса и другие жители, которые казались… истинная правда… Вместе с ними приехал Паскуаль Агилера… Нет, Дамиана с ними нет… Дамиан, говорят, отправился прямо в Чиуауа, где присоединился к Паскуалю Ороско…[126] да нет, он вместе с восставшими в Лос-Капьонес… пеоны из асьенд Кукио оказались самыми храбрыми… требуют забрать все… взломали лавку Пабло Энкарнасьона и оставили одни пустые полки… улицы усыпаны сахаром, рисом, бобами, маисом… хотят увезти доиа Рефухио, аптекаря… хотят, чтобы вместе с ними поехал падре Рейес… чтобы открыли им хлебопекарню Леонидаса Исласа… говорят, хватают женщин… и уже многих изнасиловали…

Темнело. Старые девы в своих ненадежных убежищах были близки к обмороку.

— Не знаете, а девушек они не трогают? — Горе матерей, бессильное отчаяние отцов семейств, где так холили своих дочерей, безысходная ярость братьев, женихов, борющаяся с мыслью о бесчестии, со страхом перед смертью.

— Был бы здесь падре-наставник, нечего было бы нам бояться. Лучше смерть, чем бесчестие! — Приливала кровь к холодным телам, носящим вечный траур.

— Но ведь их должна остановить медаль пресвятой девы которую мы носим? Неужели они не уважают даже пресвятую деву? Сам святой Михаил и его ангелы спустятся на землю и остановят их, — исходили волнением Дщери Марии Непорочной.

Темные дома, темное небо. Высокие кресты на фасадах домов утонули во мраке. Засияли звезды. Наступила ночь — черная, наводящая ужас, ночь беспрерывных криков, выстрелов, хохота, песен.

— Они уже раздобыли гитары и заставляют играть всех, кто только умеет играть на каком-нибудь инструменте… все они уже так перепились… что сломали скрипку о голову Гертрудис Санчес… отплясывали на раздавленной мандолине Патрисио Гутьерреса… несмотря на запрет Рито, они повсюду ходят пьяные… привели многих жителей, из самых богатых, зажгли фонари на перекрестках…

— А вы не знаете, не хватают ли они девушек? — спрашивала та, у кого только это и было на уме.

— Вполне могут приняться и за девушек! Все пьяны. Никто не слушается ни Рито, ни Паскуаля.

— Дамиан еще нагрянет.

— Говорят, он далеко. Однако кто знает.

— Того гляди, начнут грабить дома, хватать девушек!

— Дамиан.

— Дамиан.

— Дамиан Лимон!

— Все говорят, что его здесь нет, еще нет, что он далеко, отправился к Паскуалю Ороско.

— А вы уже знаете, с мадеристами много женщин, в руках карабин, патронная лента через плечо?

Двери и окна наглухо закрыты. В домах никто но зажигает даже спички. Комнаты, коридоры, спальни, кухни — в полной тьме. Плачут дети. Плачут неудержимо, все сильнее и сильнее, их плач прорывается сквозь запертые двери и ставни, вылезает на крыши, падает на улицу, отражаясь в содрогании ночи, растерзанной топотом, криками, песнями, сумбурной музыкой.

Уже девять или двенадцать часов, — кто знает! — а дети еще не спят; не спят и собаки, все собаки селения, их лай заглушает даже этот адский шум и крики на улице; дети просят хлеба, просят молока, хотят спать. Все усиливается стрельба — далекая и близкая. Заливаются лаем собаки. При каждом выстреле — и так весь день, всю ночь — души уходят в пятки.

— Убили кого-нибудь?

С новым пылом возобновляются приглушенные молитвы в душных спальнях.

— Не молитесь так торопливо — слов не разобрать.

— Не зажигайте освященных свечей. Удовлетворимся сим намерением.

— Потуши свечу, а то заметят свет.

Нескончаемые молитвы на протяжении всего нескончаемого дня, в течение всей нескончаемой ночи.

— У сеньора приходского священника уже утащили трубу, на которой играли во время размышлений о дне Страшного суда…

— Уже всё получили, и все вьючные животные на постоялых дворах нагружены продовольствием…

— Сейчас для девушек самая большая опасность.