Но до вознесения оставалось еще две недели. Это был четверг, шестое мая. Сеньор приходский священник ходил по Дому покаяния, наблюдая, как ведутся ремонтные работы; колокольные удары застали его врасплох, тем более что он тотчас же распознал манеру Габриэля, которому запрещено было подниматься на башню. Дон Дионисио распорядился выяснить, что произошло. Посланный долго не возвращался, а колокола продолжали свой погребальный звон; тогда дон Дионисио решил пойти сам; по дороге он встретил Паскуаля, причетника:

— Ай, это, конечно, Габриэль залез на башню, закрылся изнутри, и оттуда его не вытащишь. Только вы можете приказать сломать дверь. Не знаю, кто ему велел бить в колокола, да еще так, ровно папа римский умер. Я думаю, никто ему не велел.

В дверях, в полуоткрытых окнах были видны встревоженные лица; торговцы вышли из своих лавок; на перекрестках собирались соседи; сеньора приходского священника встречали вопросами:

— Что случилось, сеньор священник?

— Кто-то умер скоропостижно?

— Что такое?

— Какая еще напасть?

— Горит где-то?

— Землетрясение?

— Началась революция?

— Обнаружили спиритов?

На Паскуаля тоже сыпался град вопросов нетерпеливой публики, но он лишь пожимал плечами, переадресуя любопытных к приходскому священнику, который туманно отвечал: «Не знаю», или: «Должно быть, очередная выходка Габриэля, но она дорого ему обойдется».

Смиренный прислужник, Габриэль тем утром возвращался издалека с огромными кувшинами родниковой воды, которую любили нить в церковном доме, и примерно за три квартала заметил лошадей у дома дона Альфредо Переса и какую-то суету, по всем признакам предвещавшую чей-то отъезд: слуги навьючивали чемоданы на мула, еще один слуга раскрывал зонтик от солнца; тут же стояла лошадь под большим седлом, и сам дон Альфредо, щегольски одетый, руководил сборами.

Габриэля словно резануло по сердцу. В голове стучало: там лошадь — под дамским седлом. Он поставил кувшины на землю и принялся наблюдать, бледный как воск. Глаза уверяли его — да. Сердце кричало — нет.

— Нет! Нет!

— Да! Да!

— Нет! Нет!

Вышла из дома донья Кармен, одетая, как всегда, с непокрытой головой. И, в дорожном костюме с белой пелериной, в широкополой шляпе, Габриэль увидел выходившую сеньору Викторию.

Сраженное сердце кричало, что это — всего лишь прогулка по окрестностям и она вернется сегодня же или на следующий день. По глаза опровергали желанную иллюзию. Габриэль быстро поднял кувшины и, добежав до церкви, взобрался на колокольню и начал наблюдать за улицей, по которой, направляясь к дороге на Гуадалахару, двинулся караван: Виктория — впереди, за ней — двое слуг.

В висках Габриэля отдавался перестук копыт о булыжник улицы. Его словно ударило неизвестно откуда налетевшей волной. Никогда не сможет он вспомнить, как рванулся с места, безумно вцепился обеими руками за веревки колоколов, чтобы услышать голос, в котором так нуждался, чтобы излить море горечи, охватившей его. Он даже не понимал, что колокола уже звонят и звон этот — погребальный звон. Языками колоколов — языками огня и вечности — он отсылал в пространство слова, срывавшиеся с его губ, прораставшие в его жилах; он находил облегчение, выплескивая в плаче колоколов новую и древнюю песнь, сверхчеловеческую, в которой слились голоса всех миров и всех времен — прошлых, настоящих и будущих, вся тоска и все надежды тех, кто страдал, страдает и будет страдать. Если бы все силы земли попытались остановить эту песнь, нет, не сдержали бы они этого шквала, движимого неодолимыми силами любви и смерти.

Габриэль заметил, как в переулке, спускавшемся к реке, путешественница, — это словно копьем пронзило ему грудь, — выпрямила стан, подняла голову, придержала свою лошадь и обернулась к колокольне. Малый колокол разразился тяжелым, отрывистым, непривычным звоном, за которым последовал перезвон колоколов-сопрано, которые на сей раз превысили модуляции, призывающие субботними вечерами к «Salve»[94]; в их звуки властно вмешались хриплые удары большого колокола; его устрашающее гудение, воцарившись, заглушило голоса всех остальных колоколов, — в этот миг дама подняла руку и, как бы увлекаемая неодолимой силой, повернулась спиной, продолжая свой путь, и, наконец, затерялась в излучине реки. Набатом били колокола,' но когда на противоположном берегу она снова появилась, бронза издала короткий ликующий аккорд, резко перешедший в мрачный, заупокойный гул, как если бы вдруг рухнули и колокольня и все селение и уже никто не смог предотвратить катастрофу.

Вдали, все более и более отставая от слуг, все медленней и медленней, словно сопротивляясь дующему в лицо сильнейшему ветру, путешественница поднималась по склону у кожевенных заводов; голова ее была опущена на грудь, и по мере того как она удалялась, очертания ее расплывались. Слуги уже скрылись из виду, а белый конь сеньоры приближался к вершине холма, за которым дорога уже была не видна. Колокола звучали отчаянием, но в их тоске можно было расслышать мольбу — последнюю мольбу последней надежды, призыв, заклинавший о нежности, — и дама, бросив уздечку, остановившись, слушала, затем, подняв правую руку, стала махать зеленым шарфом. В беспорядочный хаос плача и радостного смеха, номинальной молитвы и гимна, в оглушающий трезвон вылилась нежность колоколов. Пять, десять минут, которые показались веками. А когда путешественница исчезла из виду, то невероятную, все возрастающую силу обрели мрачные похоронные удары. Это был день Страшного суда. Словно уже захлебывались, раскалывались колокола. В этой сверхчеловеческой, неслыханной музыке они обречены были погибнуть.

Внезапно колокола смолкли. Отведя взгляд от опустевшего горизонта, Габриэль только сейчас заметил на улицах, в дверях, в окнах, на плоских крышах домов перепуганных людей. Он услыхал сильный стук в дверь, ведущую к винтовой лестнице. Он вернулся к действительности, и действительность тотчас же развернула перед ним богатейшую коллекцию персонажей, столь различных в выражении своих чувств; он увидел улыбающееся лицо Лукаса Масиаса, стиснутые руки и горестные морщинки на лбу Марты, нависшие грозовой тучей брови сеньора приходского священника, танцующие челюсти падре Исласа, услышал нервное посвистывание Луиса Гонсаги; перед ним возникли: качающий головой дон Тпмотео Лимон, энергично жестикулирующий падре Рейес, широко раскрытые глаза мальчиков-служек, скатывающиеся по щекам слезы председательницы конгрегации Дщерей Марии; замершие, как цапли, северяне на перекрестках, захлебывающаяся словами донья Кармен Эспарса… Все лица, все особенности поведения его односельчан представились ему с удивительнейшей ясностью; Габриэль оставался на месте — неподвижный, оцепеневший. Удары в дверь следовали беспрестанно, и казалось, вот-вот ее сорвут с петель. Он услышал голоса Паскуаля, сеньора приходского священника и нотариуса, звавших его. Точно лунатик, Габриэль подошел к двери и открыл ее.

Сеньор приходский священник сдержал за плечо рванувшегося было вперед Паскуаля, испепеляя взором виновника беспрецедентного скандала.

— Почему ты сделал это? — Гнева не слышалось в его голосе, звучало только сочувствие. Габриэль продолжал молчать, глаза его были закрыты.

— Спускайся и запрись в своей комнате, я приду, и мы поговорим.

Па галерее плакали Марта и Мария. Марта не отнимала ладоней от лица, а Мария, вся в слезах, бросила на Габриэля пронизывающий взгляд, поразивший его как громом: в подобные роковые минуты подчас открывается мир чужой души; вначале Габриэль не мог в это поверить, но тут же постиг истину во всей ее простоте. Любовь Марин. Он подумал, что сходит с ума.

За безумного его приняли сеньор приходский священник да и все обитатели селения. И это пробудило в Марии чувство, которое выдал ее взгляд.

Безуспешно пытался дон Дионисио освободиться от того горестного замешательства, в которое вверг его сон, снившийся ему четыре ночи подряд; сон до сих пор преследовал его, не оставлял ни на мгновение. Дон Дионисио уже не старался разгадать тайну того, что он увидел во сне и что посчитал кознями сатаны, однако чем дольше, тем больше ему не давал покоя мутный водоворот загадок: почему Марта, Мария и Микаэла объединились в одном и том же образе? Чем вызван этот мятеж Габриэля, всегда рассеянного и равнодушного к окружающей жизни? И самое странное… почему во сне Габриэль отождествился с Дамианом, сыном дона Тимотео? А эта несчастная, осужденная на вечные муки женщина?