— Вы храбрее меня. Прощайте. Я вернусь, когда уже не буду вызывать у вас жалости.

— Жалости? Ни жалости, ни удивления во мне нет, вы это уже заметили. Ну, уходите и больше не возвращайтесь.

— Вам страшно подумать, что я смогу вернуться, не скрываясь ни от кого?

— Я больше не могу стоять здесь. Сделайте одолжение, уходите.

— Хорошо. Понимаю. Прощайте, Мария.

— Уезжайте подальше, где никто не вспомнит о вас.

— Если только…

— Вы слышали меня? Ни слова больше. Прощайте.

Мужчина подчинился, стал медленно удаляться.

Женщина еще долго не закрывала окно после его ухода, вслушиваясь в ночные звуки. Колокола пробили десять. Как раз в ту минуту, когда они обменялись последними словами. Репетиция окончилась. На улицах раздавались голоса расходившихся участников хора. Отчаянно лаяли собаки. Мало-помалу восстанавливалась тишина. Женщина еще подождала. Убедившись, что все стихло, она наконец как можно плотней затворила ставни.

«Избавь их от глубин озерных и от пасти льва… пропасть да не поглотит их, да не падут они во мраке… святой Михаил, проведи их к святому свету…»

Из мрака послышался стон колоколов над селением смерти; до полудня следовали одна за другой мессы, чередуя золото пламени и канделябров, блеск облачений и солнечные лучи, смешивая черноту тканей с белизной черепов, установленных на катафалках. Черноту платьев и бледность рук и лиц. Сверкание зубов и глаз в улыбках и взглядах. Оживление на улицах — и торжественный покой в храме. В восемь — заупокойная служба, месса с тремя священниками и поминальными молитвами. Еще во мраке ночи повсюду в домах зажглись перед образом святого Христа свечи, которые будут гореть, пока не сгорят, в домашних молельнях в память усопших членов семьи. Все селение превратилось как бы в неф церкви во время погребения. То же будет и на кладбище, когда в первые часы пополудни — под небесным шатром, как и ежегодно, — братство «Благостная кончина» пройдет по тропам меж могил, вознося молитвы за усопших под непрерывный погребальный звон и пение хора мужчин и женщин, стариков и детей, возглашающих:

«Выходите, выходите, выходите, страждущие души, — святая молитва разобьет ваши узы…»

Из мрака ночи, при встречах на ранней мессе, возник и разнесся слух о том, что какой-то неизвестный вчера вечером бродил по улицам селения, что его видели, как он ходил вокруг дома дона Иносенсио Родригеса, и что примерно около одиннадцати он исчез в направлении кладбища.

— Сказки!

— Призрак?

По завершении торжественной мессы все уже уверились, что в селении появился Дамиан Лимон. Фигурой и походкой незнакомец походил на Дамиана, и бродил он по тем местам, куда должно было потянуть беглеца. Кто его видел, вряд ли мог обмануться. Было ясно, что бродит оп, преследуемый памятью о своих жертвах.

— А говорили, что он отчаянный храбрец! Чего же он прячется?

Политический начальник, известный своим бахвальством. уверял всех, что беглец не возвратится:

— Не могу же я арестовать тень. Сообщили бы мне вовремя, он бы от меня не удрал.

Изнуренная усилиями, которые ей самой представлялись невероятными, Мария с трудом выдерживала бремя тайны.

В половине четвертого траурные удары колоколов призвали на процессию, проводимую братством «Благостная кончина». Собралось все селение. Шествовали священники: их роскошные черные с золотом облачения блестели под щедрыми солнечными лучами. Сверкали высокий крест и канделябры со свечами в руках служек, открывавших процессию. Сотни голосов присоединились к стенаньям хора: «Выходите, выходите, выходите, страждущие души…» — а в ушах Марии раздавался адский настойчивый голос: «Давайте! Давайте!»

Около кладбища произошла какая-то сумятица; по толпе пронесся шепот, все более громкий, все хотели что-то разглядеть, услышать; служки остановились и, казалось, собирались обратиться в бегство; падре Рейес, сам явно встревоженный, пытался восстановить спокойствие; что-то говорил и сеньор приходский священник; а шепот ужо вылился в выкрики:

— Он там!

— Там!

— Смотрите, чтобы не удрал, не перелез через ограду!

— Схватите его!

Ворота кладбища были распахнуты — шествие замерло метрах в пяти — десяти от них, те, кто были впереди, подались назад, однако толпа словно окаменела. Послышалось раскатистое конское ржание. Овладев собой, сеньор приходский священник вышел вперед, тщетно пытаясь удержать свою племянницу Марту, да и других; однако тут яге застыл на месте, увидев Дамиана верхом, придержавшего коня в воротах.

Беглец был настолько спокоен, что, узрев процессию, благоговейно снял сомбреро. Оцепеневшие, разъяренные или восхищенные прихожане, только что жаждавшие схватить его, не двинулись с места. Они смотрели, как он храбро и невозмутимо спрыгивает с седла. (В душе Марии вновь зазвучал голос: «Давайте! Давайте!» — однако это уже был не отвратительный голос старого волокиты; сейчас она слышала повелительный голос, который казался чуть ли не родным: «Давайте! Давайте!») Франсиско Лимон, очнувшись, выхватывает пистолет и бежит навстречу врагу, однако его опережает Мария (племянница сеньора приходского священника), она встает между ними и выбивает пистолет из рук Франсиско. Дамиан одним махом взлетает на седло и, даже не вытащив пистолета, исчезает в переулке, ведущем на дорогу к Лос-Каньонес. Слышатся крики: «Убийца! Хватай его! Не давай ему уйти!» Запоздалая и бессмысленная погоня. Клементина Лимон кричит брату:

— Убей ее! — и сама бросается на Марию, но ее останавливает Рито Бесерра.

Все спорят:

— Хорошо сделала! Как можно позволить, чтобы брат убивал брата?

— Это она виновата, что его не схватили.

— Правильно поступила. А то разгорелась бы перестрелка, сколько бы убитых было.

— Она в сговоре с преступником.

— Хорошо сделала, вступилась за храбреца.

В разгаре спора возникает вопрос:

— Почему она это сделала?

И путаница догадок:

— Увидела, какой он храбрец.

— Не хотела, чтобы была перестрелка!

— Не хотела, чтобы случилось братоубийство.

— Должно быть, влюблена в убийцу.

— Она сама злодейка.

— Я всегда говорила, что она злодейка.

Однако Мария не пожелала объяснить свой поступок ни сеньору приходскому священнику, ни Марте, ни политическому начальнику, ни падре Рейесу — никому, кто допытывался, что заставило ее так поступить.

Замешательство. Возмущение. Запоздалые советы, как следовало бы действовать. Взаимные упреки и оправдания. Шествие расстроилось. Ворота кладбища закрыли.

— Ее арестуют?

— Злодейка!

— Нужно наказать ее.

— Позволить уйти чудовищу, позору всей округи, отцеубийце, убийце женщин!

— Должно быть, явился, чтобы посмеяться над всеми.

— А ее надо бросить в тюрьму, злодейку.

— Злодейка!

— И Рито Бесерру, который ее защитил.

— Да, да, к тому же он социалист.

— Судить их! Судить!

Поистине падре Рейес совершил подвиг, уговорив людей разойтись по домам и не собираться в «Майском цветке». Колокола молчали от восьми до десяти. Вещее слово Лукаса без всяких околичностей уточнило:

— Все это будет стоить жизни сеньору приходскому священнику.

И падре Рейес отозвался:

— Он и так чуть жив. Нам и так пришлось нести его на руках до постели. Бедняга!

Мятеж, неудержимость, напряжение всех чувств, не оставлявшие нашу героиню, помогли ей без особых колебаний вскрыть письмо Габриэля, адресованное ее дяде.

Она не испугалась встречи с жестоким убийцей; она спасла его от гибели, чем навлекла на себя гнев всего селения, но не проявила признаков раскаяния и не дала каких-либо объяснений, она смело встретила брань, угрозы расправиться с ней и ее близкими, — и вот теперь, убитая горем, она не могла унять дрожь и рыдала, без конца перечитывая строки: «Вы молчите о том, что было самым важным в моих письмах: в трех Ваших ответах Вы ни словом не откликнулись на мою исповедь и лишь одобряете, что я не спешу с возвращением; все это лишило меня надежд на то, что Мария когда-нибудь сможет стать моей спасительницей. Я раскаиваюсь, что был с Вами откровенен, однако не мог я возвратиться в Ваш дом, не признавшись Вам в моих помыслах, в том, что не было дня, чтобы я не думал о Марии с тех пор, как Вы послали меня сюда. Я думал было вернуться и все рассказать Марии, чтобы знать, что ждет меня. Меня удержала боязнь совершить по отношению к Вам предательство, я не хотел противиться Вашему желанию, опасаясь за Ваше здоровье. Я долго боролся с собой. И наконец решил: не могу быть Иудой перед Вамп, а потому отказываюсь от намерения получить согласие Марии вопреки Вашей воле, которую Вы изъявили Вашим молчанием. Я сообщал Вам неоднократно раньше, что сеньора Виктория предлагала помочь мне получить музыкальное образование — вначале в Гуадалахаре или в Мехико, а затем в Европе и выражала сожаление, что я не решаюсь воспользоваться ее благорасположением. Она полагает, что я должен посвятить себя музыке: она прислала мне несколько писем, затем сама дважды приезжала сюда, чтобы уговорить меня. Об этом я не писал Вам, потому что твердо был намерен не придавать всему этому никакого значения, как и говорил Вам; лишь за одно я был ей признателен — она помогла мне открыть в самом себе любовь к Марии. Чтобы избавиться от этого искушения, я просил Вас позволить мне хотя бы писать Вашей племяннице. Теперь надежды утрачены, и, освободившись от добрых помыслов, которые были Вам неугодны, я уступил демону-искусителю, с которым, как Вы знаете, боролся долго, но тщетно. Сеньора только что приехала сюда снова, и я принял ее предложение. Я бежал от монахов-салесианцев, отказавшись, чтобы она и впредь беспокоилась обо мне, и сегодня уезжаю в Веракрус, — там сяду на пароход и отправлюсь в Испанию. Никто и ничто не изменит моего решения. Я сожалею лишь о том, что огорчу Вас этим поступком, но все же, очевидно, не так, как если бы я стал добиваться согласия Марии против Вашего желания. Я поступаю дурно, понимаю. Простите меня! И поймите. Я знаю, что никогда не смогу забыть Марию, пусть даже нас разделят земли и моря. Да возблагодарит Вас господь за все добро, что Вы сделали бедному сироте, даже уступив опасению, что Мария не нашла бы с ним счастья!..»