Хотя и иным, но не менее назидательным был случай с Макловией Ледесмой, которая одной из первых вступила в конгрегацию Дщерей Марии и вначале отличалась своим ревностным отношением к святому делу. Но вдруг в один прекрасный день сняла с себя голубую ленту и серебряную медаль, потому что решила выйти замуж, и вскоре вышла, однако злоключения не заставили себя ждать: три года подряд они с мужем терпели неурожаи, какая-то заразная болезнь погубила все их стадо, два раза неудачно оборвалась ее беременность, и в довершение всего у Макловии обнаружились признаки душевного заболевания. Еще в начале замужества у нее бывали приступы смертельной тоски, которую никто и ничем не мог рассеять; после первой неудачной беременности у нее появилась мания преследования, она подозревала, что муж и его родные хотят ее извести; она призналась наконец, что ее преследует дьявол в образе падре Исласа, — ее стали сторониться как одержимую дьяволом, и это довело ее до полного помешательства. Во время второй беременности она отказалась принимать пищу, и вскоре произошла история, одно воспоминание о которой поныне заставляет содрогаться людей: однажды в воскресенье, в тот час, когда все были на рыночной площади, полуодетая Макловия выбежала на улицу и стала выкрикивать ужасные слова: «Горе тебе, забывшей бога ради человека! Я уже осуждена!..», «Посмотрите все, что со мной сделал падре Ислас, в обличии которого сам дьявол…», «Почему вы не убьете этого пса, падре Исласа, ведь он не кто иной, как демон в обличии падре!..», «Трусы вы все, как и этот мерзавец — мой муж…». Возмущенный народ начал забрасывать ее камнями, а Макловия посреди площади продолжала кричать уже что-то совсем невнятное, потом с ней сделались такие сильные судороги, что трое здоровых мужчин не могли ее удержать; лицо ее полиловело, язык защемился между зубами, на губах появилась пена. Окружающие, убежденные в том, что в нее-то и вселился демон, не знали, что делать: побить ее камнями или бежать от этого ужасного зрелища. И возобладала бы скорее жестокость, не вмешайся тут сеньор приходский священник; он велел отвести ее домой, и, едва переступив порог, она разрешилась от бремени мертвым младенцем. Жизнь ей спасли, несмотря на большую потерю крови, но с тех пор она лишилась последних проблесков рассудка; впавшая в идиотизм, она еще протянула года полтора; что-то бормоча, выпрашивала пищу, справляла нужду подобно животным, никого из родных не узнавала, и, наконец, как-то утром ее нашли мертвой на куче отбросов.

Нет, эта история, несмотря на свою мрачную назидательность, конечно, не могла найти места в поминальнике конгрегации — саду столь благоухающих роз, как, например, благословенная Эльвира Домингес, которая расцвет своей жизни посвятила больнице: она лечила больных, ухаживала за ними, меняла им белье и кормила, ходила по улицам, выпрашивая подаяние для своих подопечных; сама делала уборку, работала на огороде, без конца таскала из колодца воду, — и царила идеальная чистота в коридорах и палатах, — без боязни напутствовала она умирающих и провожала в последний путь мертвых, уходящих в вечную ночь; она помогала тихо и достойно покинуть сей мир, укладывала тела в гробы, молилась за души усопших, а на заре спускалась в селение, чтобы распорядиться насчет похорон; больные чахоткой, проказой, малярией, даже впавшие в безумие или заболевшие бешенством, все убогие и беззащитные находили у нее убежище и покровительство. Однако наибольшим испытанием, которому подвергалась доблесть благословенной Эльвиры, было удаление ее из больницы, когда туда прибыли монахини и взяли в свои руки заведение; без жалоб и протестов благословенная поступила служить в дом дона Леонардо Чавеса, однако ненадолго, как того пожелал господь, вскорости призвавший ее к себе.

Не менее почетное место должна занять там и Максимина Вальехо, которая столь героически выдержала все выпавшие ей на долю насмешки и унижения. Полагали, что она не в своем уме, в то время как ревностная набожность заставляла ее неустанно хлопотать о воздвижении все новых божьих домов в самых отдаленных уголках прихода: она упорно посещала семьи прихожан, уговаривая их уступить под молельню одну из комнат; по воскресеньям она просила подаяние на улице, обходила лавки, выпрашивая милостыню, чтобы можно было продолжить строительство капеллы на чьем-то ранчо, часовенки на перекрестке дорог, ремонт того и иного храма; пли купить дарохранительницу, церковную утварь, статуи святых; она сама седлала своего ослика и ездила повсюду, выискивая отдаленные места, где можно было бы соорудить дома божьи. Никто не знает, как и когда она исчезла в одном из этих странствий. Наиболее распространенная версия утверждала, что Максимина была вознесена на небо, однако эту версию не одобряли монахини, которые говорили, что разлившийся после ливня ручей унес ее в реку Гранде, а оттуда в море.

Трудно определить, какая из этих судеб, полных героической самоотверженности, предпочтительнее, — все они достойны занимать место в первом ряду. И вместе с именами Тео, Эльвиры и Максимины стоит имя Ховиты Сото, легендарной красавицы, которая, чтобы освободиться от плотских искушений, постаралась заразиться в больнице оспой, обезобразившей ее, после чего она всецело посвятила себя конгрегации. А Филомена Мансо, подвижнически исполнявшая обеты лишь затем, дабы помочь душам усопших покинуть чистилище. А Клара Галавис — сколько раз ее поднимали замертво в церкви, полагая уже покойницей, а она просто лишалась чувств в припадке религиозного экстаза. А Крусита Мора, которая в течение многих лет скрывала боль и гордость от чудесной стигмы, появившейся у нее на груди, о чем никто не знал, пока не покаялась она в момент последнего причастия.

Этот перечень славнейших деяний хоть и принадлежит прошлому и забывается порой в заботах повседневной жизни, молчаливо пополняется подвигами многих наших женщин, носящих вечный траур; голубую ленту и серебряную медаль у них не отнимет даже смерть! Они — защита от мужского обмана, оплот божественного перед грядущим разложением, громоотвод, хранящий селение от гнева небесного. Сегодня, как и вчера, расцветают новые Тео и Эльвиры в саду конгрегации. А что было бы в селении без них? Волна грязи затопила бы его тысячу тысяч раз. Хотя никто из них не похваляется этим, однако одним были чудесные видения, другие слышали божественные голоса, и, быть может, какая-нибудь из них сподобится быть причисленной к лику святых. Эти идеи позаимствованы из обычного репертуара проповедей падре Исласа. И все знают, кто падре-наставник этой «восхитительнейшей плеяды», кто садовник этого «изумительнейшего цветника», кто вывел эти «божественные розы», благостный аромат которых «одухотворяет округу и поднимается к небу угодным богу жертвоприношением».

Частная жизнь падре-наставника — непроницаема для чужого взгляда. Никого, без каких-либо исключений, не примут в доме священнослужителя. Никто не может сказать, как выглядит этот дом внутри, никто никогда не видел даже приотворенными дверь или окна этого дома. Он словно необитаем. И падре Ислас не любит, чтобы его разыскивали дома, разве уж по делу, не терпящему отлагательства; и если за ним приходят, то стучат в окно рядом с прихожей, и хотя оно не откроется, но из дома ответят. Падре Ислас не любит здороваться с прихожанами на улице, не любит, чтобы его останавливали или навязывались в спутники; а если уж кто-то провожает его до дома, дон Хосе Мариа до тех пор не откроет дверей, пока наглец не уйдет. По улице падре-наставник всегда идет торопясь, быстрыми шагами, почти бегом; глаза опущены долу, руки неподвижны. От его дома до приходской церкви примерно три квартала, и он преодолевает их лишь по необходимости: один раз по утрам, чтобы отслужить мессу; затем — через два-три часа, когда возвращается обедать; после полудня, около трех или четырех, он возвращается в церковь и остается там до восьми или девяти; иногда он задерживается, чаще по утрам, но лишь тогда, Когда к этому его вынуждают особые причины, например подготовка к торжественной мессе; в этих случаях он берет с собой еду, избегая лишний раз выходить на улицу. Всякий раз он идет прямо в церковь, не заглядывая в дом приходского священника, никогда по принимает приглашения дона Дионисио разделить с ним трапезу. Обычно он проводит время в маленькой ризнице капеллы Дщерей Марии, превратив ее в подобие кабинета. Они схожи по характеру с приходским священником, но падре Ислас более суров и нетерпим: он посещает дома, только чтобы дать последнее причастие, и то, если речь идет о какой-то из исповедующихся у него Дщерей Марии. Он никогда не говорит с женщинами с глазу на глаз; если же кто-то из них хочет поговорить с ним доверительно, он направляет ее в исповедальню (женщин он исповедует только при свете дня) или беседует с ней при каком-нибудь сидящем поодаль свидетеле. Любой его собеседник — независимо от пола, возраста или положения — во время разговора должен занять место по другую сторону Стола, за которым сидит придирчивый священник; в течение всего времени, пока падре Ислас находится в своем кабинете, он никогда не бывает один. Чем же он занят в те часы, когда запирается у себя дома? Утверждают что там он предается благочестивым размышлениям, доводя себя до экстаза, и в минуты озарения говорит с самим господом богом и со святыми, что являются ему отягощенные мольбами душ, пребывающих в чистилище; пишет мистические книги, которые станут откровением для потомков; располагается в гробу (кто-то видел, что в его дом вносили гроб, но никто не видел, выносили ли его из дома) и, лежа в гробу, молится, размышляет и спит. Другие уверяют, что он занят своим огородом, рубит дрова, готовит себе обед, шьет и чинит свою одежду. Слухи, слухи — плоды всеобщей фантазии. Наиболее достоверным представляется то, что дон Хосе Мариа не ест мяса, не заботится о своем бренном теле, особенно по части содержания его в чистоте; презирает удобства, не любит искусственное освещение и питает отвращение к домашним животным, — коты действуют ему на нервы, особенно их мяуканье на крышах соседних домов.