И вот, невольпо преданные похвальбой своих кавалеров, выслеженные ревнивым взором бдительных «сестер» инспектрис и падре-наставника, из конгрегации Дщерей Марии, на общей ассамблее всех ее членов, были с позором изгнаны три девушки — Соледад Санчес, Маргарита Гонсалес и Ребека Салданья, а трем другим «сестрам» сделаны строгие внушения. «А скольким удалось ускользнуть от ока доброго Чемиты?» — лукаво перешептывались падре Меса и падре Видриалес, тогда как злые языки называли другие имена осмелевших, сумасбродных девушек, которые поверили лживым обещаниям студентов, но чудодейственным образом, благодаря магии Вельзевула, не подверглись санкциям падре Исласа, хотя и не удалось им избежать осуждения односельчан. Отлучение от конгрегации может быть на долгое время, даже навсегда. Это позор: селение теперь будет враждебно относиться к ним, от них откажутся друзья, их не станут приветствовать на улицах, их окружит пустота в церкви, словно прокаженных.

Распространился слух, что Хулиан, бывший жених Мерседитас Толедо, неожиданно женится на девушке из Теокальтиче; с ней он познакомился на празднествах в Ночистлане, куда уехал встряхнуться — после того как «не преуспел» у Мерседес.

Возвратившись в селение, Хулиан с гордостью рассказывал всем о предстоящей свадьбе, превознося до небес нравственные достоинства своей будущей супруги.

Старые и новые студенты, уроженцы селения, отсчитывают часы — сколько еще осталось им до отъезда, а и горлу подкатывается клубок. Как хотели бы они вновь пройти, пролететь по улицам, окинуть взглядом линии стен, силуэты крестов, ощутить запахи, доносящиеся из дверей, из патио, из спален, услышать еще раз перезвон колоколов и голоса родных, почувствовать вкус домашних яств, понаслаждаться свежим воздухом и ночными огнями родных мест, втянуть в себя запах дыма, тоскливого дыма от сухой травы, пожираемой огнем на исходе осени! И потому — в поисках всего этого — они слоняются взад-вперед, а глаза, пос, уши, губы, руки и сердце так и стремятся проникнуть во все, прикоснуться ко всему, прочувствовать все; они заходят к родствен» никам и друзьям, окидывают взором окрестности селения, еще и еще раз обегают улицы, прислушиваясь к от» звукам собственных шагов, снова и снова ведут беседы с остающимися. А завтра — как далеко будет все это, близкое сердцу! Наступает час, и, опустив голову, они покидают селение, уже но осмеливаясь еще раз оглянуться на дома, колокольни, очертания родного гнезда, словно никогда сюда не вернутся.

Как восстают против непредвиденного и рокового диагноза, так Мерседес восстала против собственной душевной убежденности в своем девичьем одиночестве.

Селение — с его унылыми колоколами — опустело. Уезжая, студенты уже представляли себе, что здесь будет происходить: торжества памяти благословенных душ чистилища, приезд людей, наживающихся на индульгенциях для верующих, ушедших в мир иной, «Requiem» в исполнении хора падре Рейеса, перезвон колоколов.

Перезвон колоколов напоминает селению о Габриэле, но совсем по-другому звучат колокола!

В беседах оживают воспоминания об усопших. О тех, кто покоится здесь уже много лет или несколько дней, о тех, кто окончил свой жизненный путь в благовониях святых таинств, и о тех, кого ожидал трагический конец. Также о тех, кто умер далеко. И бесконечны, неистощимы истории Лукаса Масиаса, который ходит, как все годы, от могилы к могиле в солнечный полдень второго ноября 1909 года.

Лукас прерывает свои воспоминания, возводит глаза к небу и произносит:

— Я думаю так, что если бы Луис Гонсага мог в этом году соорудить свое «огнище», то он поставил бы там портрет Мадеро, убрав портрет дона Порфирио. — И будто только для себя Масиас добавляет: — Мадеро — он белый, низкорослый, с козлиной бородкой, нервный, но симпатяга; говорят, впрочем, что он немного чокнутый и увлекается спиритизмом.

Затем Масиас возвращается к историям о покойниках!

— Что за карусель эта жизнь! Кто мог бы сказать хваленому Эспиридиону Рамосу, соратнику Антонио Рохаса, того, кто заставил землю дрожать во времена французов, кто мог бы сказать ему, что выроют его из могилы, и для чего — для того, чтобы в той же яме, где гнили сто останки, похоронить дона Тимотео Лимона, который, как вам уже должно быть известно, был сыном дона Аркадио, того самого, коего Эспиридион, после того как убил его, приказал в землю не зарывать, и упорствовал на этом, пока труп не стал разлагаться, отравляя воздух, и соседям пришлось собрать денег этому лихоимцу — две тысячи песо, отсчитанных звонкой монетой, чтобы разрешил он похоронить покойника, и вот теперь только кости остались от зловредного вояки! А вот здесь, взгляните, здесь покоятся — ноги к ногам — Микаэла и благочестивая Тео Парга, которая, как утверждают, творила чудеса. Чего только не бывает на свете!

Его снова прерывают!

— Послушай, Лукас, расскажи нам что-нибудь о кометах.

— О-о-о! Это длинная история. Кометы…

Среди стольких страждущих, — рядом с Марией, рядом с Мерседес в те же самые часы, что Микаэла, и Соледад, и Маргарита, и Ребека, и Лина, и Магдалина, и Гертрудис, вдыхая тот же сухой воздух, Марта терпела свою собственную боль, непохожую на боль других, терзающую, будто невидимая стигма. Это сочли бы ребячеством, стали бы смеяться над ней, доверь она кому-нибудь то, что мучает ее душу, но словами не описать этот таинственный недуг. Началось все с разговоров о том, кто мог бы стать мачехой Педрито; подходящей кандидатки по находилось, и уже начали думать, будет ли лучше ребенку с мачехой, какой бы хорошей она ни казалась. Вообразить, что эти разговоры были причиной терзаний Марты, значило бы вовсе ничего в ней не попять: ей претило вмешиваться в чужую жизнь; и заботы о сироте были продиктованы самыми чистыми, без тени корысти, намерениями. В равной степени нельзя представить, если копнуть глубже, что ее заботы всего лишь проявление простого сочувствия или милосердия, нет, ребенок затронул в ее сердце человеческую струну, ее сочувствие; рвение, милосердие родились из желания стать настоящей матерью или, по крайней мере, крестной матерью сироты: она страстно хотела тесно связать спою жизнь с его жизнью, руководить его, направлять ее, и опасаясь, что позже появится кто-то и будет оспаривать ее права. Пусть ей подарят ребенка — навсегда, без всяких условий! Ведь может же ребенок быть подарком! Ведь можно же купить его, как покупают желанный предмет! Ужасные страдания, которые испытывала мать Педриго вплоть до самой своей смерти, преждевременная и вечная печаль в глазах малыша, его бродяжничество от соседей к соседям, жалевших его или считавших себя обязанными помочь сироте, а затем уставших от своего великодушия, — все это и многое другое возбудило и развило в ней ее чистое и вместе с тем мучительное желание. Однако не в одном этом желании коренилась ее боль. Как и у Марии, и у Мерседес, как почти у всех женщин, носящих вечный траур, заточенных в жестких границах селения, так и у Марты — боль эта непостижима; происхождение ее темно, и она ускользает от определений: боль эта кажется страхом перед грехом, тенью греха, отчаяньем греха. В Марте — боль человеческого отчаянья. Что станется с сиротой в жизни? Чьи грубые руки, чуждые духу милосердия, поведут его? Куда приведут? На что он им нужен? Кто определит ого судьбу? Не поддастся ли он дьявольским соблазнам? Не утолит ли он жажду в отравленном источнике. Не отсюда ли это беспокойство, эта тревога, эта тоска, эти желания, эта боль, не дающие ей вздохнуть, мало-помалу подтачивающие ее стойкость, срывающие лепестки ее радости?

— Я не знаю, почему столь многие поспешили (если не назвать это по-иному) без всякого на то основания устраивать невообразимую шумиху из-за того, что Мария, племянница сеньора приходского священника, не ответила на ухаживания юноши из Теокальтиче, — словно Габриэль уже умер и словно Мария — одна из нынешних женщин, кто ради глупейших выдумок или ради вы-годы теряют голову, забывая все на свете. А пора бы кое-чему научиться! Причем обратите внимание, что студент повел наступление со всех сторон, пытаясь ее завоевать! Мария же осталась верна тому, кого здесь нет. А кстати, я узнал, что сеньор приходский священник послал его учиться, но не в семинарию, а в какую-то школу, в Леон[107], — так что, всего вероятнее, вернется он адвокатом или врачом. Я и говорю, что никаких тайн тут нет: сеньор приходский священник не дал согласия на их свадьбу. И это посоветовал ему падре Ислас, а происшедшее с Микаэлой словно не научило никого, что лучше делать так, как положено.