Однако мысленно Габриэль был далеко, в тех местах, по которым проезжала Виктория: «Кто знает, быть может, на рассвете она стала спускаться в долину; а если задержалась в Кукио? Или едет, часто останавливаясь, и еще не достигла перевала…» Машинально взгляд его вернулся к стене:

На третий день, вопреки обычаю держать кающегося в полном одиночестве и не сообщать ему никаких вестей, падре Рейес, после мессы, зашел побеседовать с Габриэлем, и кто знает, с какими намерениями, неожиданно ему выпалил:

— Единственная новость — Луис Гонсага бежал из дому, очевидно, хочет догнать сеньору, которая там гостила; все думали, что он совсем плох, а он, едва узнал, что женщина (по-моему, ее зовут Викторией) уехала, тайком выбрался из дома, раздобыл лошадь и умчался на ней, да, да, в тот самый четверг, поздно вечером; кто-то, однако, сообщил дону Альфредо, в каком направлении поехал беглец, и той же ночью дон Альфредо отправился в погоню. Никто не мог предполагать, что Луис решится на такое, менее всего это могло бы прийти в голову дону Альфредо и донье Кармен, ведь поспешное возвращение сеньоры в Гуадалахару было вызвано не чем иным, как глупыми и неуклюжими выходками Луиса; похоже, он ее просто не выносил.

Беседа прерывалась молчаливыми паузами, во время которых падре вперял в юношу самый инквизиторский из своих взглядов. Габриэль, пытаясь скрыть свое волнение, сжимал губы и упрямо смотрел в землю.

— А сейчас пойдем в часовню, я дам тебе наставления для размышлений о смерти, — добавил падре после длительного молчания.

В конце дня в Доме покаяния появился сеньор приходский священник и обнаружил у Габриэля сильный жар.

— Пойдем домой.

— Нет, сеньор, ради всего святого!

— Если завтра утром жар у тебя спадет, ты вернешься продолжать духовные упражнения.

— Ради всего святого, если нужно, поместите меня в больницу!

И он добавил, что даже мертвым не вернется в приходский дом.

У него началась встревожившая всех рвота.

Габриэля поместили в больницу, но когда туда прибежали Марта и Мария, больной, вне себя, начал кричать о своей любви к Виктории. Дону Дионисио пришлось немедля выдворить девушек из палаты. И тогда в полном отчаянии Габриэль разрыдался, умоляя сеньора священника вернуться, чтобы он мог сказать ему правду, всю правду.

В четверг вознесения, в половине двенадцатого, прозвучали колокола, сзывавшие на духовные упражнения. Погонщики, доставившие в селение фрукты из Агуаскальентеса, покинули постоялый двор, ведя за собой осла без груза, и, вместо того чтобы направиться по улице, ведущей к дороге на Теокальтиче, они поднялись к Дому покаяния, где их поджидали сеньор приходский священник и Габриэль. Юноша упал на колени, чтобы принять благословение, затем священник и Габриэль обнялись. Дои Дионисио стал спускаться к селению, Габриэль последовал за погонщиками. И они отправились в путь, подгоняемые перезвоном колоколов.

— Как жестко бьют колокола, совсем не похоже на четверг вознесения, — говорили люди, покидая свои жилища и направляясь в церковь.

— Говорят, что Габриэля все-таки увезут в сумасшедший дом.

— Да нет, у него была желтуха, и поскольку теперь ему полегчало, сеньор священник посылает его в Леон или в Мехико, чтобы он учился у монахов-салезианцев.

— А чего же в приходском доме у всех такой вид, словно он умер, И говорить о нем не хотят.

— Да уж, странно. Как будто его никогда и не было.

Габриэль уже поднимался на Кроличий холм. Какое ему дело до печальных колоколов! Сейчас у него такое чувство, будто он никогда их не любил. И ему все равно, что он уезжает, так и не узнав, как это Пересы раскрыли, что Лупе бежал за Викторией! Как странно звучит это имя, словно приснившееся в дурном сне!

Путник не мог подавить в себе желания в последний раз оглянуться на селение. И в этот момент он услышал — отчетливые, ясные, близкие — звуки малого колокола; его бросило в дрожь, он остановился — будто услыхал голос Марин. Это же голос Марии!

Габриэль захотел вернуться. И чуть не повернул назад.

Мария! Голос Марии!

Сколько раз именно такими ударами он обращался к ней! А ведь тогда он не знал о том, что сказал ему один ее взгляд две педели назад.

Перезвон других колоколов заглушил эхо малого колокола.

Сегодня — ровно две недели. Не думая о Виктории, не желая думать о ней, Габриэль невольно посмотрел на противоположную дорогу, на которой две недели назад он видел развевающийся зеленый шарф и статную фигуру всадницы. Мимолетно возникшее сладостное чувство сменяется взрывом раскаяния: из-за его прощания с той женщиной так страдала Мария, и ревность выдала взглядом потаенные чувства девушки. («Но красота Виктории несравненна». — «А Луис?» — «Видишь? Ты тоже ревнуешь». — «Мария!» — «Так ты расплачиваешься за приют?..») Все та же мука неутолимая. Виктория, Мария. Ни одна из них. Потеряны обе.

Подгоняемый новыми ударами колоколов, Габриэль снова оглянулся, селения уже не было видно.

Но все еще видна дорога на Гуадалахару.

Габриэль закрывает глаза и садится на осла; ему еще предстоит дальний путь.

В это время Мария, — лицо у нее распухло от нескончаемых слез, — не выходит из своей комнаты, куда доносится музыка последнего часа богослужения. Будет продолжаться проповедь. Падре Ислас будет проповедовать по тексту Апостольских деяний: «… и облако взяло Его из вида их. И когда они смотрели на небо, во время восхождения Его, вдруг предстали им два мужа в белой одежде. И сказали: «Мужи Галилейские! Что вы стоите и смотрите на небо? Сей Иисус, вознесшийся от вас на небо, приидет таким же образом, как вы видели Его восходящим на небо». Когда запоют торжественный «Те Deum» и снова зазвонят колокола, Мария все еще будет плакать.

Когда же перестанет плакать Мария?

К концу дня собрались тучи, но дождь так и не пошел. Был четверг, двадцатое мая. Четверг вознесения.

В середине июля — месяца, посвященного драгоценнейшей крови, — стали поговаривать, что дон Тимотео Лимон и Микаэла Родригес поженятся. Меньше всех этому верили как раз те, кто более усердно распространял такой слух. («Но ведь об этом твердят с того дня, как умерла донья Тача». — «Говорят, нынче уж в самом деле повенчаются, не позднее августа». — «Да с чего это вы взяли, что он женится на Микаэле?» — «Л чего удивляться, я и не такое видывал». — «Да, что верно, то верно». — «Л эта Микаэлита так и лезет на рожон!» — «Было бы лучше, если бы дон Тимотео оставил ее в покое», — «И чтобы она оставила в покое его семью». — «Э, помолчите, мне известно, на что вы намекаете. Упаси бог!») По мере того как приближался август, слухи множились. («Неужто в самом деле?» — «Не могу поверить». — «Немыслимо!» — «Да вы только представьте их рядом!» — «Хотя, я скажу вам, старики в этом возрасте способны на все, их даже не останавливает то, что такие браки лопаются как мыльные пузыри». — «А девушка? Она же совсем выскользнула из рук господних». — «Ах, девушки, ах, эти девушки, забыли они о страхе божьем!» — «Пока жизнь не стукнет их по голове». — «Что ж, девушки тянутся за модой, какие у них теперь устои!») Наступал месяц август.

Август — месяц смерти и несчастий. Нож неумолимого летнего зноя режет направо и налево. Дон Грегорио, гробовщик, делает свою работу исподволь; в мае или июне он уже закупает необходимые материалы, и хотя никто ему еще ничего не заказывал, сколачивает впрок два или три гроба, чтобы не застали его врасплох, а после остается только ждать — с часу на час. Горе тем, кто неизлечимо болен! Горе детям! Зловещая луна предвещает несчастье. Резко усилился падеж скота. Месяц засухи, злой жары, затишья в лоне туч. Затишья, подкашивающего урожай. У больных, матерей, земледельцев в этот месяц — до дня святого Варфоломея — душа висит между небом и землей. Даже с какой-то ленью дон Рефухио взирает на то, что август уже близок; ему говорят о том и о сем, о поездке на то или другое ранчо и то, что дни у такой-то сочтены, что такому не помогли лекарства; ну кто виноват, что такой-то умер?! И как будто мало естественных смертей — чем только не грозит прекрасная августовская луна? Чем только не грозит это солнце, и огненное небо, и сухой воздух? Так еще жди насильственных смертей, убийств и необъяснимых несчастных случаев или неожиданных раздоров.