Утром девятого на стене дома президентши Дщерей Марии обнаружили пасквиль:

Сколько ран открылось от этого музыкального вторжения, от никогда не слыханных ранее мелодий — мелодий любви, мечты, нежной грусти, душевного ликования, обретения желанных признаний! Неведомые мелодии лишили селение сна, перед юными открыли новый мир, новый язык — в ту ночь с восьмого на девятое декабря. Этот мир и язык, предчувствуемые, но доселе неуловимые, полные божественного очарования и вместе с тем глубоко человечные. Мир и язык повседневных желаний — до тех пор в окружающем мраке непостижимых и внезапно ярко освещенных волшебством музыки и голосов, заставившим взлететь слова любви и тоски, обычные слова, но в полете выразившие несказанное и сами преображенные, как бенгальские огни. Мир и язык желаний — впервые освобожденных в селении в ту ночь, в ночь, захваченную неожиданной радостью, пронизанную волнующими напевами, услаждавшими одиночество, вызывавшими дрожь. И дрожь наслаждения всю ночь напролет для старых и молодых, которые никогда не слыхивали подобной музыки, столь отличной от знакомой им музыки — церковной. Без промаха ранили в эту бессонную ночь мелодии, словно дротики, проникая сквозь самые массивные стены, вонзаясь в грудь и вливая в нее сладостный яд. Звенящий металлом дротик виолончели; деревянные дротики скрипок, ломкие, исчезающие на крышах; воздушные, хрупкие дротики флейт, гаммой взлетающие до крестов и падающие на сердца; дротики рассыпались и впивались — тенора, баритоны и басы, — дротики слов, ни одно из которых не хочет пропустить слух в эту звучащую ночь. Словно вернулись ушедшие навсегда — те, кто домогался девичьего сердца; вернулись все студенты нынешнего и прежних поколений, те, что много лет назад буйствовали из-за любви, те, что своим присутствием приводили в смятение ныне уже постаревших или давно забытых женщин; и словно возвещали о своем скором появлении красавицы и красавцы, которым предстоит взять в плен томящиеся в ожидании души. Вновь открылись раны, нанесенные Викторией и другими очаровательными гостьями, в сердцах тех, кто горел к ним страстью; опять возродилась тревога за женщин, несчастливых в замужестве или склонных к ветрености; разбережены язвы старых дев, и сделались еще более печальны те, кому грозит одиночество; начали кровоточить и свежие раны, нанесенные студентами, и рыдания увлажняли многие подушки, однако никто не мог отказаться от этой музыки: в ней — отражение недосягаемого блаженства, радостные надежды для тех, кто еще не отдал в залог свое сердце и надет, не познав мук разочарования. Не могли не слушать эту музыку старые, — с нею будто улетучивались прожитые годы; не могли не слушать эту музыку юноши и девушки, которым она рисовала воздушные замки; не могли не слушать эту музыку и страдавшие, поскольку, растравляя боль, музыка одновременно успокаивала со сладостным дурманом: эту музыку слушали отчаявшиеся — она навевала им лживые мечты о счастье; эту музыку слушали счастливые — она подтверждала их счастье. Эту музыку не могла не слушать Мария, ведь в ней звучал живой голос городов, и когда музыка замерла, селение показалось Марии еще более убогим и ненавистным. Не могли не слушать эту музыку ни Мерседес, которой музыка обещала возместить утрату, ни освобождавшаяся от своей печали Марта, которой музыка помогала обрести былое жизнелюбие. Для Соледад, для Маргариты, для Ребеки эта музыка была отмщением за их позор, посланием иного мира, чей язык они начали постигать в шутках студентов; и сердцах Лины, Магдалены и Гертрудис музыка поддержала затухающий огонек терпения. Лукас Масиас не мог не слушать эту музыку, ведь он еще ни разу столь непосредственно и естественно не соприкасался с жизнью и обычаями своих далеких героев; вот это исполняют на празднествах во дворцах и в городских квартирах, вот это играют на улицах, а это насвистывают прохожие, это сейчас заставляет биться сердца и в Гуадалахаре, и в Мехико, и в Керетаро, и в Пуэбле, и в Гуанахуато, и в Сан-Луисе, — язык музыки, которому так грубо подражали студенты на своих шумных гулянках. Никто не хочет пропустить этой музыки — никто, кроме сеньора приходского священника и падре-наставника, встревоженных взрывом мирских страстей и угрозой еще худшего взрыва, который не замедлит последовать, если попытаться заставить музыку умолкнуть. Расшатывается замок христианской добродетели, с таким трудом воздвигнутый «сестрами» сановницами конгрегации Дщерей Марии, бездумно пригласившими сюда музыкантов, этих бесчестных наемников, которым нужно непременно напиться и которые воодушевляются лишь своими богомерзкими песнями; и этот виолончелист, и этот скрипач, и этот тенор — все они выпивохи из выпивох, и чем больше они налижутся, тем лучше играют и поют.

Раскидывает свои сети колдовство в молчании столь прекрасной, ясной ночи, прозрачной декабрьской ночи, пронизанной зажигательными стрелами мелодий, — и летят желания, пламенные, победоносные, летят тихой ночью, которой в пределах своих удалось утишить горестные стоны, тревогу, угрызения совести, и они остались в плену у музыки в ту нежданную хрустальную ночь с восьмого на девятое декабря.

Проникшись этим колдовством, Мария наконец смогла уяснить себе и уяснила раз и навсегда свою прежде туманную идею, ставшую теперь убеждением: никто и никогда в этом селении не переживал любовной страсти — обольщения и безумия, скорбного и счастливого сближения без всяких оговорок, вопреки всяческим страхам, бросая вызов опасности; нет, никто не испытал такой героической любви, от которой пламенеют страницы поглощенных ею и поглотивших ее книг. Нет, никто — ни Микаэла, ее подруга, заурядная кокетка; ни Луис Гонсага, истерик и симулянт; ни то, кто был похищен темной ночью или завлечен роковым любопытством; ни те, кто выходит замуж наперекор всему и всем, чтобы затем утонуть в рутине семейных устоев; ни Мерседес, жертва обыкновенного самолюбия; ни Дамиан, грубая сила, лишь из гордости лезущий напролом; ни сказочные героини Лукаса Масиаса, недалекие и умеющие лишь жить за чужой счет; ни Соледад, ни Маргарита, ни Ребека, ни Лина, ни Магдалена, ни Гертрудис, ни Эустолия, жаждавшие не изведанных ими ощущений и желавшие выйти замуж в силу простого инстинкта, но не под воздействием глубокой, бескорыстной и неодолимой любовной страсти. Нет, никто, даже она сама — печальная, полная горечи, отчаявшаяся, неспособная отдаться высоким порывам, — пет, никто этой ночью, в потоке пробудившихся желаний, не смог разглядеть, насколько отлична, насколько далека от всего мелкого, пошлого, преходящего та бесплотная идеальная страсть, что сверкает молнией! Если бы Габриэль (почему Мария всю эту ночь думает о Габриэле?), если бы Габриэль услышал эту музыку, он перестал бы мудрствовать над тайнами бронзовых колоколов. Однако Габриэль отыскал только гамму смерти, сопряженную с зарождением любви, и не под силу оказалось ему вкусить сладость завершения, или не смог он поведать о ней Марии внятно и без привкуса горечи. (Не знает Мария, что некий женский слух, — да, слух той самой роковой гостьи, — постиг зов любви в перезвоне колоколов Габриэля.) Марии удалось обрести ускользавшую прежде мысль: любовь не инстинкт, не скучное сожительство, она не может стать привычкой, как и не может быть временной усладой чувств или капризной игрой; любовь — это тождество двух душ, а все остальное — примесь; это владение двух душ, а все остальное — шелуха; любовные страдания рождаются при столкновении с чем-то неустойчивым, преходящим; страх рядом с любовью — препятствие для плоти; героическое в любви — преодоление преград на пути к духовному тождеству, к духовному слиянию; увы, закоснелость нравов и пошлость жизни часто оказываются сильнее всех героических усилий. Нет сомнения, что Габриэль разобрался бы во всем этом, ведь в памяти его игра на колоколах — прекрасная музыка. «Но почему, — снова спрашивает себя Мария, — почему я все время думаю о Габриэле?»