Первое января 1910 года наступило в селении, как любой другой день. Рождество и Новый год здесь считаются праздниками весьма второстепенными; им радуются меньше, чем даже воскресенью, поскольку недостает базарного шума. Семьи и отдельные лица не привыкли обмениваться подарками или поздравлениями. На рождество, по крайней мере, служат три мессы; служит их один и тот же священник, как и мессу в поминовению усопших, но утренняя месса бывает не каждый год, а когда бывает, то ее служат, как простую мессу, с пением одного только священника без диаконов, без особой пышности. Какой-то дымок печали, потянувшийся за празднованием восьмого и двенадцатого декабря, к рождеству стал более ощутимым и сгущался по мере приближения конца года; он претворялся в размеренные удары колокола, призывавшего к покаянию тридцать первого декабря; колокольный звон к ночи звучал все громче, все весомее, все мрачное, он звонил словно по покойнику, гудел набатом, как будто мир и жизнь неумолимо подходили к своему завершению и никогда не воскреснут. Туман воспоминаний, угрызений совести, утраченных сокровищ, неудач, недостижимых горизонтов, туман бессилия; скорбь по невозвратному бегу времени, которое не удержать в жадно сомкнутых руках; скорбь по преходящему — о том, что вчера было живым, a сегодня стало прахом; о том, что сейчас живет, а вскоре — когда неизвестно — будет похоронено и развеяно по ветру: близкие люди или мечты, любовь, дело, быть может, сама жизнь с ее цветами, листвой и корнями; пессимистическая печаль от подступающей неуверенности, неопределенности, от рутины, от работы, от разочарований, от чрезмерных усилий; печаль проверяемой совести, внутреннего осуждения, цели без убежденности и энтузиазма, проблем, которых по могло решить время; печаль ненайденной любви; печаль смерти, неведомой и неотвратимой. Рассвет встречают с печатью смертельной усталости на лицах — утро первого дня нового года. Это усталость каторжника на заре нового дня; усталость перед столько же бессмысленной, сколько непосильной работой. И потому пожелание: «Счастливого Нового года!» — порой срывающееся с уст приезжих, звучит издевкой; эта условность претит обитателям селения, здесь не поздравляют с Новым годом ни родных, ни соседей, для всех это всего лишь странная формула, чуждая местным нравам. И, наоборот, чаще всего слышится: «Какие еще напасти принесет этот год?» — «Кто из пас доживет до своего дня рождения!» — «Кто осмелился бы сказать такому-то и такой-то, что в этом году они будут покоиться под землей, они, в прошлом году еще полные жизни». — «Если этот год будет столь же плох, как прошлый, я не знаю, что и делать». С церковного амвона, из исповедален раздаются голоса увещевания: «И ты не используешь эту отсрочку, ниспосланную провидением? Еще один год будет потерян для спасения твоей души — лишь об этом ты должен беспокоиться. Смотри, ведь это, может быть, последний год твоей жизни». Жалобы и наставления. Никаких примет праздника: в селении первый день года не отличается от любого другого: ни объятий, ни добрых пожеланий, ни взаимных улыбок. Печаль в глазах, печально звучат шаги тех, кто стремится избежать дружеских встреч в этот день, печалью пронизаны одиночество, пустота улиц.

Не осведомленный о сем странном обычае, политический начальник принялся было рассыпаться в поздравлениях, обмениваться объятиями и рукопожатиями; все это было встречено холодно и даже с каким-то испугом, и он понял, что продолжать не следует. Крайне раздосадованный, он решил закрыться в своем доме, повинуясь общепринятому порядку.

Первого января 1910 года не было каких-либо других новостей.

В первые дни нового года дон Альфредо Перес приехал в селение, чтобы продать свой дом и задешево сбыть все то имущество, что еще оставалось. Он прибыл как раз в тот вечер, когда в «Майском цветке» впервые зажгли газолиновую лампу, — это была первая газолиновая лампа в селении, вызвавшая всеобщий восторг. («Прямо ослепляет!» — «Свет — как днем!» — «Только лица — как у покойников». — «И еще гудит». — «Говорят, что порой они взрываются, уже были обожженные и даже убитые взрывом». — «А все-таки наши керосиновые лампы и парафиновые свечи — лучше».) Много людей собралось в лавке посмотреть на новое освещение — и, конечно, без Лукаса Масиаса не обошлось: он ходил поздороваться с доном Альфредо. Беседа текла оживленно, по, вполне понятно, еще более разгорелась с появлением говорливого Лукаса.

— Когда, говорят, впервые зажгли лампу с фитилем, — а это примерно в конце пятьдесят седьмого было, когда еще лавкой владел покойный Сириако Руэлас, — так вот тогда и перестали зажигать сальные плошки и впервые повесили стеклянные лампы; и каждую ночь в ту пору сходились соседи — потолковать насчет дурных или благоприятных слухов, которые доносились сюда или выдумывались на ходу; так вот в ту пору, после пятьдесят второго или пятьдесят третьего года, когда знаменитый Амито, тот самый, которого расстреляли в Лагосе… дайте-ка вспомнить… да, это было пятого сентября, четыре месяца спустя после нападения на это селение; с тех пор, как я уже говорил, в округе воцарился мир, но слухи не прекращались: поговаривали, что будет революция, что нужно взять в руки оружие против врагов церкви, что некий Хуарес уже был президентом, что некий Мирамон[111] собирался дать ему по затылку, что были выступления в Ночистлане и в других местах штата Халиско, что, должно быть, не замедлят появиться оборванцы из Теокальтиче; вот так-то, и каждую ночь обо всем этом толковали, хотя никаких нашествий больше не было; погонщик покойного Сириако как-то притащил конституцию, и она вызвала настоящий переполох, о чем я мог бы привести вам многие свидетельства; был такой дон Касимиро Торрес, он с побережья, а слава у него была еретика, его даже чуть не прихлопнули за это; и вот как-то ночью он исчез, потом стало известно, что бродит он с доном Сантосом Дегольядо[112] и что даже хотел появиться здесь и поджечь селение, поскольку, мол, оно прибежище церковников; а когда стало известно о победе Мирамона в Саламанке и о мятеже полковника Ланды в Гуадалахаре и даже стали поговаривать, что Хуарес и его министры убиты, — было это в марте пятьдесят восьмого, — так вот, лавка покойного Сириако была полна желающих участвовать в революции, хотя, конечно, никто из них и не знал, за что надо сражаться; а потом лишь обнаружилось, что одни связались с либералами, а другие — с консерваторами; да и зачем далеко ходить: были здесь братья, которых прозвали «Служками», так как они все отправились, как говорили, соединиться с силами Осольо[113], а потом один из них появился в Сан-Хуан-де-лос-Лагос и вместе с Мигелем Бланко обокрал церковь Богоматери, утащив сто тысяч песо в плетеных корзинках, и ходили слухи, что он собственного брата убил при взятии Санто-Доминго; может быть, за этот грех, — а я думаю, что скорей всего за кражу в Сан-Хуане, — хватил его паралич, а потом еще и проказа; я знал его уже в семидесятые годы, когда он жил на ранчо Пасторес. Даже сам Сириако не остался в стороне от революции, едва-едва его не расстреляли в Керетаро, но ему удалось бежать, и, передвигаясь по ночам, он смог вернуться в наше селение; вот там в церкви есть алтарь, который он посвятил Деве де ла Соледад в благодарность за свое чудодейственное спасение. Как бы там ни было, всю жизнь он не переставал каяться в том, что из-за сборищ в его лавке многие не вернулись с войны…

— Ладно, ладно, а что тебе рассказал дон Альфредо?

— А-а-а! Будь я на его месте, давно бы уже свихнулся. Покинуть родное селение, и без всяких надежд на то, что вернешься! Распродать все то немногое, что еще осталось! Перебирать все, что напоминает о прожитых годах, смотреть на игрушки, которые мастерил бедный паренек! Это, скажу я вам, чересчур крепкий глоток даже для мужчины; потому как, когда вот так видишь снова свое родное, знакомое, — а это ведь и с каждым может случиться! — все равно будто заново вскрывается старая рапа. А тем более еще при этой лампе; что-то еще нагрянет к нам с этим светом — при нем чувствуешь, будто тебя раздели догола!