«Это она сделала Тимотео таким скупцом», — предполагает Петра, вдова Хулио Трухильо.
«В ее-то годы, — бедняжка, кто знает, может, из-за того, что параличная, но просто замучила его своей ревностью, — не допускала, чтобы с доном Тимотео даже заговорила какая-нибудь женщина…»
Эги и многие другие скрываемые, разрозненные мысли, воспоминания, слухи, обвинения, злые помыслы сопровождают бдение у тела доньи Анастасии, незримые, непроизносимые, замаскированные разговорами совсем другого толка: так, например, тот, кто думает, что покойница осуждена, поскольку не успела получить отпущение грехов, вслух говорит:
— Ей можно позавидовать — она всегда была готова к смертному часу.
Другой, мысленно перечисляя все пороки умершей, вслух разливается в похвалах добродетелям, выделявшим ее среди всех:
— Столь благочестивая, столь милосердная, столь домовитая, столь тихая, столь смиренная перед наказанием, посланным ей господом…
Прибыло сюда почти все селение.
Уже одиннадцать часов ночи. Понемногу уходят скорбящие. Комната, в которой лежит покойница, почти опустела; там остается только несколько женщин, с которыми беседует донья Ремихия, напутствующая умирающих:
— Мне сказали, что она уже умерла, но я на всякий случай ей на ухо прокричала молитвы. Однажды, когда так же внезапно смерть настигла Пракседиса, помню, он, услышав меня, пошевелился, словно хотел повторить мои слова… — Затем она спешит передать другие сплетни: — Не пришла и, конечно, не придет эта приезжая; они шли с Луисом Гонсагой, с которым еще приключился обморок, по одной улице, а с другой стороны, им навстречу, сеньор Дамиан; из-за поминовения доньи Тачи не были сожжены иуды…[73] — И после опять принимается причитать: — Уж когда мне сказали, что она умерла…
А на галерее и в патио полным-полно народу: здесь оживленно беседуют о бое быков в Агуаскальентес, там — о том, как был найден лежащий без чувств Луис Гоисага Перес; кто-то едва сдерживает смех; многие, похоже, забыли, по какому поводу они собрались здесь, однако есть и такие, кто пытается придать беседе приличествующий похоронный тон и приглашает помолиться за душу усопшей.
В полдвенадцатого ночи из Хальпы приезжают Клементина — старшая дочь дона Тимотео — и ее муж, которых поджидали еще со вчерашнего вечера, поскольку на рассвете их известили через одного родственника. Снова слышен плач и скорбные причитания, а за ними следует монотонное повествование Пруденсии, единственной незамужней в семье (ей последние сутки покоя не дает страшная мысль: «Дамиан ее убил, Дамиан ее убил, Дамиан ее убил…»). «Мы уже легли спать, как вдруг постучали в дверь, и отец пошел взглянуть, кто это, да еще в такую позднюю ночную пору; стук прекратился, и я, — очень уж я устала, все-таки была на всех наставлениях и во всех процессиях участвовала, — опять задремала, думая, что мать не проснулась, однако слышу, как она мне говорит: «Не выйдешь ли посмотреть, кто это там? Мне сдается, что Дамиан приехал». — «Но ведь никакого шума не Слышно, — отвечаю я. — И отец, верно, уже снова лег». — «Выйди, взгляни, бога ради», — сказала она мне. «Но, мама, ведь никто больше не стучит». — «Ну что ж, — говорит она, и чувствую: сердится, — тогда я встану, как это мне ни трудно, я ясно слышала голос Дамиана». Чтобы ей не противоречить и вконец ее не разозлить, — а ее легко было вывести из себя, — я начала одеваться. «Иди скорей», — сказала она мне; выхожу я, и представьте, действительно она не обманулась: вижу, стоит отец и с ним — Дамиан. «Ты что?» — спросил у меня отец; я ему говорю, что, мол, меня мать послала, и это их еще больше встревожило. «Надо как-то ее подготовить», — сказал отец. «Если я ее буду успокаивать, — ответила я, — это ни к чему не приведет, лучше будет, если пойдете вы». Тогда вошли мы к ней вдвоем, отец и я. «И чего это тебе пришло в голову, — обратился к матери он, — ложись и не волнуйся, это может тебе повредить». А она совсем разозлилась: «Вы все пытаетесь обмануть меня — я слышала голос Дамиана и хочу его видеть, сердце мне подсказывает, что мой сын тут». Целых полчаса уговаривали ее уснуть; отец с Дамианом не беседовали на улице, и она не могла слышать голос Дамиана, которому отец, как только увидел его, велел молчать, а коня тихонечко отвели на постоялый двор, чтобы мать не догадалась; но в ответ на все уговоры она велела мне подать ей белье и помочь одеться; все доводы отца лишь еще больше гневили ее; тогда он сдался: «Чтобы доставить тебе удовольствие, пойду посмотрю, может, кто приехал из Гуадалахары и скажет, когда прибудет Дамиан». — «Если ты не хочешь принять его в твоем доме, приведи его ко мне сюда, а не то я пойду за ним сама». Я осталась, чтобы подготовить ее, принесла ей настой из лимонных лепестков, дала понюхать спирт, но когда они вошли — уже после полуночи, она, вся в слезах, попыталась подняться с постели, обняла Дамиана, и тут с ней сделались судороги, а потом припадок (слушательницы снова разразились рыданиями), девочек подняли с постели, и пока мужчины пошли за падре и доном Рефухио, мы пытались привести ее в чувство: растирали спиртом, подносили платки с эфиром, все-все делали, чтобы она пришла в себя; я видела, что она уже почти не дышит, а отца и Дамиана все нет и нет; продолжая приводить ее в чубство, мы стали молиться; я послала Хустину на церковный двор поискать отца и позвать донью Ремихию, но только она ушла, как мать раза два глубоко вздохнула — и все». (Тут вновь слышатся рыдания и скорбные возгласы Клементины.) Повествование продолжает донья Ремихия: «Священников и дона Рефухио не оказалось дома, они отправились к Пересам, потому как Луиса Гонсагу нашли вроде бы мертвым в поле; когда дон Тимотео встретил священников и дона Рефухио и падре Рейес и дон Рефухио пришли сюда, было уже поздно».
И вновь раздаются рыдания, прерываемые жалобными воплями Клементины:
— Мать моя, душа моя! Даже исповедаться она не успела!
— Падре Рейес отпустил ей грехи, и елей еще был тепленький, к тому же она всегда была готова к смертному часу; не далее как в страстной четверг сеньор священник приблизил ее к нашему господу, причастив ее, о чем она просила еще утром в воскресенье; да и всех нас смерть застает врасплох («Нет, нет, — мысленно ужасаются все присутствующие и сама донья Ремихия, — только бы не умереть без святого причастия!»); но донье Анастасии и чистилище не грозит, потому как двадцать лет терпела она по воле господа тяжкий недуг и смиренно сносила другие божьи кары, взять хотя бы смерть Росалии.
— А Панчо, моему брату, сообщили?
— Еще на рассвете отправился один из родственников, ждем, что Панчо прибудет до похорон, из-за него похороны отложены до десяти…
В полночь привозят гроб. (В селении нет похоронных бюро, и когда пробьет чей-то смертный час, дон Мануэль или дон Грегорио в тот же день сколачивают ящик по мерке покойника. А многие, приуготовляясь заранее, еще при жизни заказывают себе гроб и свечи для траурной церемонии — все это служит для них предметом благостных размышлений и духовного очищения; есть и такие, кто хранит свой гроб, воск и саван с пятнадцати или двадцати лет, есть и такие, что держат все это на самом видном месте у себя дома, даже в спальнях.) Дон Тимотео всегда возражал против благочестивой предусмотрительности своей параличной супруги, и из-за этого не раз между ними вспыхивали ссоры. Гробы в селении, как правило, делаются очень простые, их смолят или покрывают лаком; стоят они от двух до пяти песо, в зависимости от того, из какого дерева и как они сделаны, а делают их за каких-нибудь два-три часа; впрочем, тщеславие некоторых жителей селения проявляется даже в этом: ценные сорта дерева, отделка тканью, шелком или даже лакированной колеей, крышка гроба с добротными петлями, с виньетками даже внутри; стоит такой гроб шестьдесят — восемьдесят песо, которые, как говорили люди, «было бы лучше потратить на мессу». Дамиан позаботился о том, чтобы гроб сделали по американскому образцу, а потому потребовалось заказать в Теокальтиче стекло, никелированные распятия и виньетки; все это даже дона Грегорио, лучшего из столяров, чуть было не заставило отказаться от работы, да к тому же он про себя думал, что если не сейчас, так немного погодя ему закажут гроб для Луиса Гонсаги Переса, а он не сможет вовремя запастись всем нужным материалом. Как обычно, на улице, где расположена мастерская дона Грегорио, весь день царило оживление: любопытствующие то и дело заглядывали сюда, чтобы посмотреть, как продвигается зловещая работа, и мастеру даже пришлось выпроводить парней, наводнивших столярную: «Отправляйтесь-ка лучше к дону Мануэлю, он сейчас делает гроб по заказу из Маналиско». У дона Мануэля тоже были свои зеваки — они шлялись от одной мастерской до другой, однако больше народ задерживался у дона Грегорио: гроб «в стиле гринго» был новинкой. «Когда привезут заказанное из Теокальтиче?», «Когда закончишь, дон Гойо?», «Много ли монеток зазвенит в твоем кармане за столь топкую работу?» — прямо замучили его расспросами; некоторым — друзьям, уважаемым соседям — он отвечал, однако всякой пузатой мелочи просто грозил ножовкой, фуганком или молотком и гнал их крутить котам хвосты. (Так и пришлось возиться с гробом до полуночи, все время ему мешали.) Готовый гроб поразил всех родных и соседей. («Какой шикарный…», «Жаль такую красоту закапывать в землю…» — слышались возгласы еще на улице.) Вновь все разразились рыданиями и воплями. Пруденсия и Клементина были почти в обмороке. Дон Тимотео встал и, принимая во внимание противоречивость традиций (в селении предпочитают класть мертвых в гроб тогда, когда наступит час перенести их в церковь, и до того, как труп начнет разлагаться), приступил к тяжкому ритуалу.
