– Сколько лет, граф!.. сколько лет не видались! – взволнованно и шёпотом говорил он по-французски, горячо пожимая руку Харитонова. – Да, граф! Достойное поведение и честный образ мыслей (верный или неверный – это всё равно, лишь бы честный!), судя по вашему примеру, не всегда пропадают на земле втуне и бесследно!.. Вы снова в нашей среде, после тридцати лет забвения и немилости, и снова такой же, как и были, каким вынуждены были покинуть нас… Вы здесь нужны, граф, а главное – пример ваш нужен, – нужен именно теперь, когда и «время переходчиво», как говорится по-русски, и «люди переменчивы…». Вы один из немногих, которые не переменились.
Граф Илия слушал его с равнодушно-спокойной и грустно-приветливой улыбкой.
– Нет, Лев Александрович, моя песня, кажись, уже спета: стар стал, да и отстал от всего в своей медвежьей берлоге за тридцать лет…
– Что за старость ещё! Полноте! – махнув рукой, перебил его Нарышкин. – Поглядите: Салтыков, Строганов, да и мало ли других, пожалуй, постарше вас будут, а и не думают о старости.
– Большим кораблям большое и плавание, – сказал по-русски граф Харитонов.
– Ну, вы тоже не из мелких судёнышек.
– Молодёжи пора место уступать… Вон сколько здесь молодых… Скажите, пожалуйста, кто такие?
– Новые люди, новые силы, граф, – ещё тише заговорил Нарышкин. – Это вот, у самой двери в его кабинет стоит, Иван Павлович Кутайсов.
– Как?.. Кто такой? – наставив ухо, переспросил Харитонов.
– Кутайсов… Он турецкого происхождения; доселе брил государю бороду, а теперь, если захочет, то так отбреет нашего брата, что ай-ай!.. Сила, большая сила! В аристократы метнул…
– Какими судьбами?
– Не судьбами, а высочайшей волей… Государь изволил прямо высказать, что в России нет аристократии, что здесь только тот аристократ, с кем он говорит, и до тех только пор, пока он говорит с ним.
– Абсолютный монарх был вправе это высказать, – сдержанно заметил Харитонов. – А эти кто такие? – спросил он, указав глазами на группу из трёх-четырёх человек, стоявших в нише у окна.
– Это наша деловая «молодёжь», то есть, конечно, молодёжь относительная. Это вот – статс-секретарь Нелединский-Мелецкий, известный стихотворец, это – граф Ростопчин, а подле него Обольянинов и Плещеев.
Вдруг растворилась дверь из кабинета – все невольно вздрогнули, вытянулись и замолкли. На пороге, опираясь на трость, появился император, за спиной которого виднелась фигура Аракчеева.
– Граф Илия Дмитриевич!.. Пожалуйте, приблизьтесь… Душевно радуюсь видеть вас! – громким голосом и со светлой улыбкой сказал государь, выходя на середину приёмной комнаты и протянув по направлению к графу свою правую руку.
Харитонов-Трофимьев, отдав глубокий поклон, почтительно выступил на три шага вперёд и, прежде чем принять поданную ему руку, хотел было, сообразно этикету того времени, преклонить перед монархом колено, но государь не допустил его до этого и быстрым движением предупредил склонявшегося старика.
– Нет, нет! Не так, граф! – быстро заговорил он. – Старые друзья не так встречаются… Обнимите меня.
И государь сам обнял и поцеловал графа Илию, глубоко потрясённого и растроганного таким неожиданным проявлением царской милости и внимания.
– Пойдёмте в мой кабинет, мы давно не видались, а мне есть о чём поговорить и посоветоваться с вами, – сказал император, приглашая Харитонова следовать за собой.
Кабинетная дверь наглухо затворилась за ними.
Аракчеев остался в приёмной и, подозвав к себе дежурного флигель-адъютанта, пошептал ему что-то на ухо с тем деловым видом, с каким обыкновенно передаются приказания свыше. Флигель-адъютант выслушал его с вниманием и озабоченно поспешил удалиться куда-то.
Встреча государя с опальным вельможей и приём, ему оказанный, произвели заметное впечатление на всех присутствующих.
– Однако! – с многозначительным видом исподтишка мигнул соседу один из сановников с портфелем, видимо, озадаченный происшедшей сценой.
– Н-да!.. – сквозь зубы и шёпотом процедил тот в ответ, раздумчиво закусив нижнюю губу. – Но только в каком же разуме надлежит понимать это?
– Да так и понимать, что сила, большая сила.
– И замечайте, даже его превосходительство Алексея Андреича не пригласил за собой…
– Поистине примечательно!
– И ведь никого ещё из самых приближённых не удостоивал публично такового приёма! Даже вопреки этикету. Н-да… А за какие заслуги, любопытен бы я знать, за какие подвиги? Что сделал? Чем ознаменовал себя?.. Вот и служи после этого.
– Тсс… осторожней: нас могут слышать.
– А пускай! Мне-то что! – с независимым видом слегка мотнул головой сановник. – Однако как бы узнать, где он пристал и когда принимает? – с некоторой озабоченностью заметил он после минуты раздумья.
– То есть кто это? – переспросил сосед.
– Да всё он же, граф Харитонов-Трофимьев.
– Хм… Во дворце, чай, знают; надо справиться. А почто вам?
– Н-н… да так… Всё же надо будет некоторый респект оказать ему, визит сделать, – пояснил чиновник, напуская на себя тон маленькой небрежности.
– Да, это не мешает, – согласился сосед, думавший в душе то же самое, – а тем паче в рассуждении сего приёма, – продолжал он. – Как знать, что может быть и как ещё обернётся фортуна!
Придворные более или менее разделяли всяк про себя и мнение, и ревнивое чувство двух этих сановников. Чем долее оставалась замкнутой дверь кабинета, тем более вырастало в их глазах значение графа Харитонова и тем настоятельнее сознавалась необходимому в предупредительном оказании ему всяческого «респекта». О чём беседовал с ним государь – это осталось обоюдной тайной, но беседа в замкнутом кабинете длилась более получаса, и когда наконец дверь растворилась снова, император вышел в приёмную, ласково положив свою руку на плечо графа.
– Готово? – мимоходом вскинул он вопросительный взгляд на Аракчеева.
Тот предупредительно метнулся в сторону и жестом пропустил мимо себя двух камер-лакеев, которые приблизились к государю, держа перед собой массивное серебряное блюдо. На этом блюде, сверкая алмазами, красовались орденские знаки.
– Поздравляю тебя кавалером ордена святыя Анны 1-го класса, – милостиво сказал государь графу Илие и собственноручно возложил на него звезду, а потом ленту.
– Я слыхал, у тебя есть дочь; ты, конечно, привёз её с собой? – спросил он после того, как Харитонов принёс ему благодарность за новый знак высокой милости. – Она должна быть представлена императрице, – продолжал государь, – и я укажу, когда сие должно будет исполнить.
– Благодарю, ваше величество, но заранее прошу для неё милостивого снисхождения, – заметил граф с глубоким поклоном. – Она у меня родилась и возросла в деревне одиноко, и для того опасаюсь, что обычаи большого света весьма мало ей знакомы.
– Это ничего; я поручу её такой особе, которая живо сообщит ей надлежащий лоск. А благополучно ли вы доехали, не спросил я ещё тебя? – продолжал государь.
– Как не надо лучше и спокойнее, ваше величество.
– А что, ординарец, которого я послал к тебе в провожатые, хорошо ли он исполнил свою обязанность?
– Офицер самый достойный и вполне расторопный, – похвалил граф Черепова.
– И ты, стало быть, остался им доволен?
– Как нельзя более, государь!
– В таком разе, коли угодно, можешь взять его к себе в личные адъютанты.
И вслед за тем государь милостиво отпустил от себя графа. Очередной статс-секретарь отправился в кабинет с докладом, а остальные из присутствовавших, знакомые и незнакомые, обступили Харитонова и кланялись, и рекомендовались, и знакомились, и пожимали руки, и, сияя улыбками, по-видимому, от всей души поздравляли его «с толикими милостями монарха».
Граф Илия, выйдя из приёмной комнаты, прежде всего пожелал поклониться праху усопшей императрицы. Один из камер-лакеев почтительно повёл его по дворцовым коридорам и залам. Весь двор был в глубоком трауре. Множество лиц, одетых в чёрное, толпилось и проходило взад и вперёд по всем покоям, и только шелест женских шлейфов да лёгкий звук шагов нарушали глубочайшую тишину, которая царила в громадных залах и галереях. «Кавалергардская комната» сплошь была обита чёрным сукном: и потолок, и пол, и стены. Камер-лакей препроводил графа Илию в Малую Троицкую залу, куда 15 ноября торжественно перенесено было тело императрицы, покоившееся дотоле в её опочивальне, при полном дежурстве фрейлин и придворных кавалеров. Здесь перед глазами Харитонова предстало зрелище, невольно поражавшее каждого своим мрачно-роскошным величием. Посреди залы на возвышенном тронном помосте стояла кровать, богато и пышно драпированная малиновым бархатом, который покрыт был серебряным флёром, оторочен золотой бахромой и украшен тяжёлыми золотыми кистями. Российский императорский герб, расшитый чернетью, шелками, серебром и золотом, блистал в головах этой кровати, а по бокам её на ниспадающих драпировках красовались вензельные шифры Екатерины. Вокруг помоста стояло несколько массивных бронзовых канделябров, на которых в вышине, сквозь туманные волны ароматного курения, трепетно сияли целые клубки огней и заливали своим струящимся светом смертный одр, на котором в особенности резко выделялся строгий и величественный профиль покойницы. Тело императрицы облечено было в русское национальное платье из серебряной парчи, отделанное золотой бахромой и драгоценным кружевом, известным под названием «Point d'Espagne». Необычайно длинный и роскошный шлейф этого платья, ниспадая по ступени, изящно и пышно распростёрт был до самого аналоя, на котором положен был образ, сверкавший драгоценными каменьями. Малиновый бархат и белый серебристый глазет с золотым позументом драпировали и аналой, и орденские подушки, и подзоры,[35] и тронный помост. В головах кровати, обвитые чёрным флёром, сверкали сталью два эспонтона, на которые опирались двое гвардейских офицеров, капитан и капитан-поручик, поставленные сюда в виде почётной стражи. Вдоль смертного ложа по обе стороны, отступя на несколько шагов, неподвижно, как изваяния, с карабинами на плече, стояли шесть кавалергардов в своих рыцарских доспехах и в шишаках, повитых траурным флёром. У обеих дверей этой залы, внутри комнаты, на часах поставлено было тоже по два кавалергарда, а у ног покойницы в нескольких шагах находились четыре камер-пажа. Шесть почётных дам первых четырёх классов, две фрейлины и восемь придворных кавалеров днём и ночью находились на дежурстве при теле императрицы. Духовенство, облачённое в чёрные бархатные ризы, ежедневно от 9 часов утра до часу дня, а потом от 3 и до 8 вечера, совершало при теле церковную службу. Священники, чередуясь друг с другом, читали вместо Псалтири Евангелие, и чтение это производилось непрестанно, днём и ночью, на особом аналое. Лица всех сословий, за исключением одних только крестьян, беспрепятственно были допускаемы к руке покойной императрицы.
