Штааль с тревогой замечал в себе признаки большого душевного расстройства. На столике возле постели у него постоянно лежал заряженный пистолет. Он испытывал, больше чем когда-либо прежде, то особое чувство свободы, которое даётся постоянным обращением с оружием. «Дёшево себя не продам, а застрелиться всегда успею. Нет, не дойдёт до дыбы, – думал он, соображая, сколько времени им понадобится для того, чтобы взломать дверь и ворваться в его комнату. – Разве врасплох схватят? Надо, надо быть осторожным…» Он теперь очень тревожился относительно входной двери; иногда вечером, ночью, по два, по три раза вставал, выходил в переднюю, проверял запор и заодно прислушивался, – не слышны ли на лестнице тяжёлые шаги гвардианов.

Дядьки на руках перенесли пажей через мокрое грязное крыльцо и усадили в давно дожидавшуюся огромную придворную карету. Пажи, назначенные на дежурство при высочайшем столе, тщательно вымытые, в непривычных французских костюмах, в новых шёлковых чулках, сидели в карете без шляп, чтобы не смять сложной причёски. Им было жутко и весело. Разговаривать они не смели: пажеский надзиратель, прозванный в корпусе «зайцем», имел вид очень хмурый. Однако при въезде в Михайловский замок самый бойкий из пажей, Костя Бошняк, не утерпел, наклонился вперёд и прижался лицом к стеклу кареты, чтоб посмотреть, как опустится подъёмный мост, о котором ходили в корпусе таинственные волнующие слухи. Но Косте ничего не удалось увидеть. Никакого подъёмного моста не было, да и «заяц» больно дёрнул Костю за ухо, – за самый низ, чтобы не испортить ailes de pigeon[293] над ушами. Карета остановилась. Дядьки соскочили с запяток и снова вынесли взволнованно на подъезд пажей одного за другим. Стало очень светло и тепло. Золото, мрамор, хрусталь ослепили глаза Косте. Он видел только, что шедший сбоку от них надзиратель имел здесь далеко не такой величественный вид, как в корпусе. Это было приятно. Затем, в одной из бесконечных великолепных зал, раззолоченный старичок с палочкой в руке (важный человек, судя по виду и по тому, как с ним говорил «заяц») долго и ласково учил порядкам пажей. Этому, впрочем, их учили и в корпусе, на уроках учтивства и благопристойности; устраивались даже репетиции. Пажи, находившиеся в том возрасте, когда нельзя разобрать, где кончается застенчивость и где начинается глупость, слушали старичка плохо. Он вздохнул, посмотрел на часы, простился с надзирателем и повёл пажей в столовую. Здесь у Кости совершенно разбежались глаза. У стены большой комнаты во всю длину выстроились лакеи в пышных красных ливреях, все такие громадные, что даже Володя, камер-паж, которому было семнадцать лет, приходился им по плечо, и сам учитель русского языка, прозванный в корпусе пихтою, был, пожалуй, их пониже. На стоявшем посредине комнаты огромном, покрытом белоснежной скатертью столе горели в канделябрах свечи. «Золотые канделябры!» – подумал благоговейно Костя. Всё на столе, как в сказках, было золотое или хрустальное. В золотых вазах лежали такие фрукты, каких Костя отроду не видал (он, хоть и учился в Пажеском корпусе, был из очень небогатой семьи). Другие золотые вазы были полны доверху конфет. «Вот как живут, счастливцы, – подумал Костя. – Мне так не зажить». Он задумался, будет ли когда-либо царём. Надежды было мало. «Может, завоюю какое-нибудь царство в Африке», – успокоил он себя, понемногу осматриваясь. В комнате было два камина, но ни в одном не горел огонь. «Чудаки или скупятся? – спросил себя Костя. – И то холодно, как у нас в дортуаре». По сторонам от каминов картины изображали войну. Это было бы интересно рассмотреть получше, но старичок как раз поставил Костю на его место, слева от Володи, позади зелёного бархатного стула. Таких стульев в комнате было всего семь. Посредине, перед Володей, стоял стул пошире, тоже зелёный бархатный, но весь расшитый золотом и с огромным золотым гербом на отвале. Другие стулья – всего штук двадцать – были красные. На них лежали зелёные, не бархатные, а штофные подушки. Костя знал, что на стульях, за которыми их расставили, будет сидеть царская семья, а впереди камер-пажа Володи, на стуле с золотым гербом, сам государь.

– Кубок его величеству, миленький, буду подавать я сам, – ласково-убедительно говорил раззолоченный старичок, точно упрашивая пажей согласиться на такой порядок. – Вы на меня, миленькие, смотрите: чуть что, я мигну, поймёте. А как я возьму у тебя кубок, миленький, ты скоренько возьми у меня жезл, а потом тотчас и отдай, вот и хорошо будет…

Костя слушал плохо, довольный тем, что самая трудная роль выпадала на долю Володи, который заметно волновался. Косте очень нравились непривычные слова «кубок», «жезл». Он их знал только по книжкам; до того он и не догадывался, что палочка в руках старичка была жезлом. Затем каждому из пажей дали в руки по серебряной тарелке. Костя совершенно не знал, что с ней делать: о тарелках в корпусе на ученье им забыли сказать. Он украдкой посмотрел на камер-пажа. Тот держал тарелку впереди себя, приложив её краем к груди. Костя сделал то же самое. Было неудобно и смешно.

– Ну вот, отлично понял, миленький, – говорил камер-пажу старичок. – Ну, вот и славно, молодцы, мальчики, молодцы!

Володя поклонился головой и тарелкой. Косте стало ещё смешнее. Он хотел что-то шепнуть соседу, но вдруг вытаращил глаза. В столовую комнату вошёл очень маленького роста человечек в разноцветном коротеньком халате, из-под которого виднелись красный и зелёный сапожки. Лицо у этого человечка было ярко раскрашено; он носил усы, закрученные кверху и продетые в кольца, – слева золотое, справа серебряное. На щеке у него была наклеена огромная мушка, как у генеральши, жены директора корпуса. К изумлению Кости, старичок в раззолоченном мундире не принял никаких мер против вошедшего, рассеянно на него взглянул и совершенно так же, как им, сказал ему: «Здравствуй, миленький».

– Это царский шут, – шёпотом пояснил Косте камер-паж. Шут подошёл к ним, вытащил из-под стола скамеечку и, видимо с трудом опустившись, сел позади царского стула.

– Эх, старость не радость, – сказал он угрюмо. Молодой лакей, восторженно глядевший на шута, радостно фыркнул.

Шут мрачно на него посмотрел.

– Чего смеёшься, с… с…? – сказал он сердито.

– Ну, ну, ты потише, миленький, – укоризненно заметил раззолоченный старичок. – Какие ты слова при невинных детках говоришь, а?

Косте стало ещё веселее от того, что это они невинные детки и что при них, по мнению старичка, нельзя говорить такие слова. Он пришёл в столь радостное настроение, что даже вход высоких особ не произвёл на него большого впечатления. В шедшем странной походкой впереди человеке Костя сразу признал государя, хоть никогда его не видал и хоть портрет в корпусе большим сходством не отличался. Его немного удивило, что государь был не выше Володи (Костя иначе представлял себе царей) и что он всё время фыркает. Наследника, который приезжал к ним в корпус, Костя видал и прежде. Ему показалось, что великий князь сильно изменился, исхудал и осунулся. «Верно, болен», – подумал Костя. К большой его радости, шут вдруг галопом пробежал по комнате, высоко подкидывая полы халата. Царь вздрогнул и оглянулся. Шут замахал головой и сел на скамеечку позади стула, вытянув ноги в разноцветных сапожках и перебирая в воздухе ручками.

Штааль не знал, что переворот назначен на одиннадцатое число. Но он об этом догадывался.

План дела, время его выполнения были известны лишь очень немногим. По-настоящему всё знал точно один Пален. На сборищах в доме генерала Талызина ничего толком не говорилось. Тем не менее, после первого же из этих сборищ у Штааля исчезли и следы сомнения: стало совершенно ясно, что заговор существует, что развязка приближается и что сам он принимает в деле очень близкое участие.

На последнем ужине у Талызина Пален отозвал Штааля в сторону и минут пять говорил с ним наедине. Имел он при этом такой вид, точно хотел раскрыть Штаалю всю свою душу. Однако говорил Пален больше о преимуществах свободы, о позоре рабского состояния, о Бруте и о других римлянах. Затем он, как будто некстати, но с участием, спросил Штааля об его видах и пожеланиях по службе. Неожиданно для самого себя Штааль, волнуясь, сказал, что ему ничего не нужно: он и так готов всем пожертвовать для отечества. Пален одобрительно кивнул головой, как бы показывая, что это само собой разумеется. Тем не менее продолжал расспрашивать Штааля об его служебных видах и даже что-то записал для памяти в книжечку. Потом он опять поговорил о Бруте и о свободе, а под конец разговора, глядя в упор на собеседника, сказал тихо, проникновенным голосом: «J-f… qui parle, brave homme qui agit»,[294] – отошёл и отозвал в сторону другого гостя. Больше ничего не было сказано, однако Штааль понял, что всё закреплено и кончено. «Да, я сжёг свои корабли», – повторял он про себя с волнением. Ему нравилось это выражение (хоть он и не помнил толком, что за корабли и кто их сжёг, – кажется, какие-то греки)! Ещё больше его взволновали заключительные слова Палена. Фразу «J-f… qui parle, brave homme qui agit» Штааль потом слышал не раз: по-видимому, Пален говорил её и другим участникам дела (они, впрочем, на него не ссылались). Штааль про себя повторял эти французские слова в минуты особенного упадка духа. От них он как будто становился бодрее. Ваперы не исчезли, но ослабели: он переболел.