Управляющий имением, старый литовец, высокий, худой, с необычным для деревенского жителя измождённым лицом лимонно-жёлтого цвета, встретил гостей на веранде и произнёс цветистое приветствие, смысл которого они плохо уловили. Фройлейн Гертруда неудачно сказала вполголоса: «Clanzend…»[209] Иванчук немного насторожился, – нет ли тут со стороны продавца какого-либо подвоха. Но скоро успокоился, так как в приветствии не было ни слова о покупке имения. Штааль сладко зевнул. «Какие, однако, уроды водятся в глуши», – думал он, ожидая, дадут ли им наконец возможность умыться как следует и переодеться. Управляющий говорил о предметах возвышенных, упомянул о матери земле, о друидах, коснулся также вопросов космогонических. Вид у него был очень торжественный. Говорил он медленно, довольно плавно, как вдруг, к общему изумлению, заикнулся так страшно и продолжительно, что все гости, кроме Иванчука, опустили глаза – в первую секунду им даже показалось, будто он шутит: так свободно он говорил до той минуты. Лицо управляющего передёрнулось. Он, видимо, скомкал конец своей приветственной речи, причём вторично заикнулся ещё мучительнее и по-польски велел прислуге проводить гостей в предназначенные для них комнаты. Штааля отвели в большой кабинет, довольно просто убранный и украшенный портретами папы Пия VI, Яна Собесского и Месмера. Это сочетание немного озадачило Штааля. «Да, странные люди водятся в глуши», – подумал он снова, уже несколько мягче. Через полчаса их позвали обедать.

Обед был не то чтобы очень тонкий, но чрезвычайно сытный и обильный. Подавали малороссийский борщ, рыбу, зразы, какое-то жаркое по-гусарски, сочни с сыром и сметаной. Дамы сидели по одну сторону стола, мужчины по другую – в Петербурге этот старинный обычай уже понемногу выводился. На почётных местах сидели Настенька и Иванчук. Фройлейн Гертруда и для управляющего была «факторка». Относительно же Штааля он находился, по-видимому, в некотором сомнении, не зная, кто это, собственно, такой и зачем пожаловал. Штааль сам чувствовал, что он здесь лишний, и сердился на себя, что поехал. На своего хозяина гости теперь поглядывали не без опаски. Особенно Настенька боялась, как бы он снова не начал так тяжко давиться словами. Управляющий ел мало, но со старинным гостеприимством потчевал гостей. Говорил он вначале немного, больше отвечал на вопросы, рассказал, однако, кое-что об иванковском имении,[210] об оранжереях, славившихся на всю Польшу (он, видимо, и эти места считал Польшей), о богатстве владельца, которого управляющий, не совсем понятно для гостей, титуловал паном маршалком: фамилии он не называл вовсе, точно на свете существовал только один пан маршалок. В кратких фразах управляющий совершенно не заикался, и гости успокоились. Успокоился, видимо, и он сам: чувствовалось, что большая часть душевной энергии этого человека уходит на борьбу с непослушными органами речи. Случайно разговор соскочил снова на возвышенные предметы. Тут, к большому удивлению Штааля, управляющий одушевился и вдруг стал рассказывать о самых неправдоподобных происшествиях, свидетелем которых или даже участником ему пришлось быть. Оказалось, что он собственными глазами три раза видел сатану, а один раз сам сделал чудо, исцелив месмерическим способом, при помощи некоего заклинания, издыхавшую, даже совсем почти издохшую, лошадь.

Иванчук вначале всё выше поднимал брови и тонко-насмешливо улыбался, свидетельствуя, что ему никакой космогонией зубов не заговоришь. Настенька старалась не показать, что она не знает, какая-такая космогония. Фройлейн Гертруда сочувственно кивала головой и изредка вставляла с жаром: «Wie interessant!»[211] Когда дело дошло до исцелённой месмерическим способом лошади, Иванчук догадался, что перед ним сочинитель, и успокоился, так как считал, что с такими господами всегда легче иметь дело. В эту минуту управляющий опять заикнулся самым ужасным образом и тотчас оживление с него слетело. Иванчук воспользовался случаем и заговорил о покупке имения.

– Что ж, по одному плану нельзя судить, – сказал он недовольным тоном. В его интонации ясно чувствовалось, что продавцы ведь часто и надувают доверчивых покупателей. Иванчук выразил желание сейчас после обеда осмотреть имение. «Экой, однако, железный», – подумал Штааль, очень утомлённый путешествием.

– Досконале, пане ласкавый, – ответил сухо управляющий (до того говоривший по-русски) и тут же приказал заложить четвёрку цугом. По тому, как изумлённо выслушал это приказание лакей, Штааль понял, что здесь после обеда разъезжать не в обычае. Отдав распоряжение, управляющий с неестественной улыбкой придвинул к Иванчуку блюдо сочней, подчёркивая, что для него дело и гостеприимство – вещи, друг от друга не зависящие.

– Мы ведь к вам ненадолго, – пояснил Иванчук, почувствовавший, что его желание признано бестактным. – Ведь у вас говорят: «Гость что свежая рыба: три дни хорош, а потом портится».

Он первый засмеялся, желая вернуть беседе непринуждённый характер. Тотчас засмеялась и Настенька, всё время следовавшая за ним.

– Як то можно, пане ласкавый, – начал было хозяин. Но его перебила фройлейн Гертруда. Она вдруг горячо вмешалась в разговор и, хотя поддержала продавца, свидетельствуя с полным убеждением, что план составлен вполне честно, но поддержала и покупателя в том, что проверить план на месте нужно непременно, – и лучше всего им поехать сейчас после обеда, ибо она тоже очень спешит: её ждёт принадлежащий ей Gasthaus.[212] Фройлейн Гертруда с достоинством дала понять, что она не «факторка», а единоличная владелица гастгауза, а «комиссионсгешефтами» занимается так, больше из желания оказать услугу, притом очень добросовестно и за умеренную плату. Из неожиданно горячего слова её стало ясно, что фройлейн Гертруда тоже поедет с ними осматривать имение и что разговаривать о деле она имеет полное право, куда бы её ни сажали за столом. Управляющий холодно, с демонстративным вниманием, слушал её польско-русско-немецкую речь; как только она кончила, он, ничего не ответив, приказал подать кофе. Штааль едва удерживался от смеха; он предполагал, что немка разгорячилась из-за него, желая перед ним оградить своё достоинство владелицы гастгауза. Это было верно, но лишь отчасти: фройлейн Гертруда, кроме того, не хотела отпускать Иванчука ни на шаг, боясь, как бы он не вошёл с продавцом в какое-либо соглашение за счёт её интересов.

Штааль – не совсем кстати – сообщил, что он слышал в Петербурге, будто земля в этих местах скоро должна сильно подняться в цене.

– Ну, это вздор, – сказал поспешно Иванчук, взглянув на Штааля. Но управляющий тотчас подтвердил слух и, хоть, видимо, не мог себе объяснить цели замечания непонятного гостя, стал с ним особенно любезным. После кофе он сам проводил Штааля в свой кабинет.

Штааль с удовольствием устроился на мягком диване и взял с полки первую попавшуюся под руку книгу. Она оказалась старинным описанием земноводного круга на русском языке. Штааль прочёл, зевая, о разных дивьих людях, о тех, что «до пупа человеки, а от пупа хобот змиев, крылаты, а зовомы василиски»; об Астромовых людях, «кои живут в Индейской земле, сами мохнаты, без обоих губ, а питаются от древа и коренья пахучего, и от яблок лесных, а не едят, не пьют, только нюхают и, покамест у них те запахи есть, по та места и живут». «Бабий вздор! – подумал Штааль, решительно не веривший ни в василисков, ни в Астромовых людей, – он даже и в существование сатаны плохо верил. – Однако и в философических книгах часто на то упирают, что есть у всех народов вера в бытие загробное… Вот и в василисков же все народы верили…» Идея эта ему показалась очень смелой. Он подумал, что хорошо было бы её сообщить в Париж какому-нибудь энциклопедисту, пусть тиснет где-нибудь от его имени. Но Штааль не знал ни одного энциклопедиста. «Может, их и не осталось вовсе? Тёмная эта всё материя – кто из них прав? И не моё это дело… А ведь когда-то читал, волновался». Штааль перелистал книгу, перешёл от дивьих людей к современным народам. Прочёл, что французы «зело храбры, но неверны и в обетах своих не крепки, а пьют много»; что «люди королевства англенского немцы купеческие и богатые, воинских людей у них мало, а сами мудры и доктуроваты, а пьют много». Эту черту – «а пьют много» автор книги с видимым удовольствием отмечал почти у всех народов. Несколько сильнее было сказано о поляках: «…а пьют зело много». Прочёл Штааль также, что «король французский есть ныне самовластнейший на свете потентат». Штааль, вздрогнув, вспомнил fosse commune,[213] в которую бросили труп французского короля, и закрыл книгу. «Всё бренно, всё проходит… И я скоро умру… Зачем я здесь, в каком-то чужом имении? Вот завтра уедем, и никогда больше всего этого не увижу… Жаль, парк, кажется, редкостный».