– Ты что, пьяная? – нахмурилась я.

 – Сейчас уже почти нет... Но этой ночью я была очень, очень пьяная. – Ника обхватила бледными, сухими губами фильтр сигареты и затянулась, выпустила дым, потом бросила сигарету и закрыла глаза. – Ох, расстаёмся мы, Настюха... Теперь уже по-настоящему расстаёмся. Не увидишь ты меня лет пять... А может, семь. Не знаю, сколько. В общем, сколько дадут.

 – Почему? В чём дело? – накинулась я на неё с вопросами. – Что значит «сколько дадут»? Кто даст?

 Теперь, когда я видела её живой и невредимой, у меня чуть отлегло от сердца, но от того, как Ника выглядела, и что она говорила, меня затрясло мелкой дрожью. А она ответила:

 – Кто даст? Ну... судья, наверно.

 Мне показалось, что она бредит.

 – Ника, пойдём ко мне, – сказала я, стараясь говорить мягко и убедительно. – Какие судьи, какие пять лет? О чём ты вообще? Тебе надо отдохнуть, прийти в себя... Проспаться. По-моему, ты всё ещё пьяная.

 Я взяла её за локоть, приглашая войти в подъезд, но она не двинулась с места.

 – Не такая я уж и пьяная... К тебе я не пойду, мне идти надо.

 – Куда? Куда ты пойдёшь в таком состоянии?

 – В милицию.

 – Зачем ещё тебе в милицию?

 Она посмотрела на меня жуткими, пустыми глазами.

 – Сдаваться. Я человека убила.

 – Что?! Ты?!

 Она усмехнулась, снова обдав меня запахом алкоголя.

 – А по мне и не скажешь, что я могу убить, да? А вот оказалось, могу...

 Меня трясло – и от ужаса, и от холода. Ника со странной ухмылкой всматривалась в моё лицо, потом ухмылка исчезла, а её глаза раскрылись шире.

 – Настёнок... Ты чего трясёшься? Ты что, думаешь, что я и... тебя?.. Нет, не бойся... Я пришла, только чтобы с тобой увидеться, перед тем как идти сдаваться. Бог его знает, свидимся ли мы ещё...

 – Ника, что ты такое говоришь? Кого ты убила? Когда? Что за бред вообще?

 Эти вопросы задал мой несчастный, испуганный голос, а попахивающий спиртным полушёпот Ники ответил:

 – Это не бред, я его правда убила. Бутылкой в висок. Их было двое, они ко мне пристали на улице... Стали хватать меня. Ну, одного я треснула бутылкой... Второй погнался за мной, но поскользнулся... Не догнал. Я бродила, бродила... Ждала, пока хмель выветрится. И пошла к тебе. Меня посадят, Настюха... Ну и пусть. Я того заслуживаю. Ты мне туда не пиши, не надо... Забудь меня вообще.

 – Ника!

 Голова шла кругом, щёки пылали, сердце замерло в груди ледышкой, а ноги не держали меня. Какой-то бред, стучало в висках. Бред, не может этого быть.

 А потом большая чёрная птица коснулась меня ледяным крылом: это я виновата. Это из-за меня она напилась и натворила всё это. Я осела на крыльцо, застыв в немом крике, с разорванной пополам душой и вырванным из груди сердцем. Буря завывала, лёд сковал мои губы.

 Холодные руки гладили моё помертвевшее лицо, сухие губы прижимались к моим.

 – Настя... Настёнок, ну что ты... Ну, встань! Да, я дура... Дура, так мне и надо. Я не боюсь... И ты не бойся. Ну, прости меня...

 Из дома кто-то вышел, встревоженно покосился на нас, что-то буркнул. Скрипя снегом, пошёл деловым озабоченным шагом, прикрываясь воротником от метели, – какой-то мужчина. Ему не было никакого дела до нас. Чёрная птица закрыла крыльями весь свет, стало душно, тоскливо и очень страшно. Ника села рядом со мной и закурила. Стащив с головы шапку, подняла лицо к небу и молчала.

 Наверно, мороз щипал лицо, но я этого не чувствовала. Из подъезда вышел ещё один человек; увидев нас, тоже что-то пробурчал и побежал по своим делам – наверно, на работу. Чёрная птица махнула крыльями, обдав меня ледяной волной. Меня осенило.

 – Откуда ты знаешь, что он умер? А если он остался жив?

 Ника посмотрела на меня как-то странно. Жутко: губы улыбались, а глаза – дикие, пустые и тёмные.

 – Ты когда-нибудь слышала хруст костей? Вот... У него висок хрустнул, как вафля, и кровь ручьём... Он упал, как подкошенный. Бутылка с толстыми стенками... Донышко прямоугольное. Так вот, удар пришёлся углом... Наверно.

 – Где эта бутылка?

 – Не знаю. Бросила... Там.

 Мертвящий холод засел в груди, вымораживая душу. Я подняла голову.

 – Ты защищалась. Они пристали первыми. Может быть, не окажи ты сопротивление, они бы тебя... изнасиловали. Понимаешь? Это была самозащита. Превышение пределов самообороны. За это много не дают. Года два, максимум. Может быть, даже условно.

 – Ты что, адвокат? – усмехнулась она.

 – Нет, но уголовный кодекс читала.

 Через десять минут на плите уютно шумел чайник. Колени Ники были широко раздвинуты, я стояла между ними, а она зарылась лицом в мою грудь. Я гладила её стриженую голову, а её руки забрались мне под халат.

 – Никуда не ходи, – сказала я. – Возможно, тебе показалось, что он умер. Он мог остаться жив.

 – Я его убила, – повторила она. – Тот, второй, уже мог заявить в милицию. Наверно, меня уже ищут.

 – Они первые на тебя напали. Ты защищалась.

 – Это ещё надо доказать.

 – И докажем.

 Я заварила чай, нарезала лимон. «Это я виновата», – колыхались чёрные крылья. Это я довела её до такого. Пока она пила чай, я пошла в ванную, сняла халат, рубашку, трусики. Снова надев халат на голое тело, я вернулась на кухню и села к столу. Минуту мы молча пили чай.

 – Я сдамся, – сказала Ника. – Я не хочу прятаться.

 Я встала, откинув полу халата, и она увидела, что я без трусиков. Я ополаскивала кружки, а она неотрывно смотрела, прямая, как стрела, даже побледнев от волнения. Встав, она подошла ко мне сзади и запустила руку мне под халат, прижав рукой мою грудь. Я обернулась, и наши губы встретились. Я обняла её за шею, а она неуклюже и грубовато просунула язык мне в рот: целовалась она неумело, но яростно. Я распахнула полы халата и позволила её рукам трогать всё, что они хотели.

 – Нет, – сказала она через минуту, садясь. – Мне не нужно одолжений.

 Глупо, глупо, грязно. Чушь, низость. Как по-идиотски всё вышло! Я уронила голову на руки и заплакала – ничего другого не оставалось. А ей не оставалось ничего, как только смотреть на мои слёзы. Ни она не могла меня утешить, ни я её. Она открыла форточку и закурила.

 – Смертельно устала, – вздохнула она. – Можно прилечь на полчасика?

 – Да хоть на час.

 Через пять минут она уже спала в комнате на диване, а я сидела рядом и разглядывала её, как будто видела впервые. Усталые морщинки и лёгкая желтизна возле губ, обломанные, слоящиеся ногти, длинные ноги. Любимый человек. Единственная. Всегда была и останешься. Её я знаю пятнадцать лет, а Альбину – меньше полугода, но почему-то получилось так, что Альбину я успела за полгода полюбить каждой своей клеточкой и каждой фиброй души, а Никина молчаливая любовь за все эти пятнадцать лет не сумела достучаться до моего сердца. Нет, её я тоже по-своему люблю, но не так, как как она того достойна. И вот, теперь я её теряю. Ужасная чёрная птица по-прежнему застила мне свет своими крыльями, на сердце лежала корка ледяного отчаяния.

 Она проснулась в пол-одиннадцатого, долго сидела, обхватив руками голову. Наконец спросила:

 – У тебя нет какого-нибудь обезболивающего? Башка трещит...

 Я дала ей таблетку, и она приняла её доверчиво, как ребёнок. Улыбнувшись виновато и смущённо, она потёрла ладонью лоб.

 – Ну и напилась же я... Никогда ещё такого не было.

 Потом, что-то вспомнив, она разом подобралась, её лицо окаменело. Встав, она подошла к балконной двери, стала смотреть в серую заснеженную даль. Между её бровей пролегла складка, лицо приняло выражение угрюмой напряжённости. Одной рукой вцепившись в край подоконника, другой она медленно растирала себе затылок и шею сзади. Не зная, что сказать, я предложила:

 – Хочешь кофе?

 Она не ответила. Вздохнув, я пошла ставить чайник.

 Кофе чернел в белых чашках, сахарно поблёскивала горка печенья, жарилась колбаса. Стоя у плиты, краем глаза я заметила Нику: она стояла на пороге кухни, опираясь о косяк, и смотрела на меня.