Пришла мысль перебраться в Париж; не знаю, решилась ли бы я на это, не подвернись квартира. Она была просторная, четыре комнаты, в хорошем месте; приятельница приобрела ее еще до войны, а теперь хотела отдать кому нибудь из своих. Я взяла ее. Мы вернулись в Лондон отказаться от нашего просторного и неудобного палаццо в Южном Кенсингтоне и летом уехали из Англии. Через несколько месяцев за нами последовал Дмитрий, но жить он определился отдельно, в отеле; по многим причинам так было лучше, а встречаться можем, когда захотим. В Париж прибывало все больше русских.
Проводившая с дочерьми лето в Швейцарии княгиня Палей тоже решила обосноваться в Париже, хотя для нее Париж в большей степени, чем для меня, был полон грустных напоминаний. Здесь они душа в душу прожили с моим отцом двенадцать счастливейших лет жизни, здесь родились ее дети, здесь она познала радости душевной гармонии. Со смерти отца прошло больше года, и, как ни была она убита горем, пришлось заняться житейскими делами, совершенно запущенными уже ко времени ее первого приезда в Париж весною того года.
Слишком большой для нее с дочерьми булонский дом надо было продавать; к тому же набежали налоговые задолженности, и содержать его стало обременительно. С продажи дома, даже после выплаты всех издержек, мачеха надеялась выручить небольшой капитал, которого ей с детьми достанет на жизнь. Внимание, которого потребовали эти дела, вывело ее из оцепенения, и в дальнейшем она проявила деловые качества, несравнимые с нашими.
Приехав в Париж осенью 1921 года, она поначалу сняла квартиру; девочек определили в школу, учились они неохотно, да и с самого начала было ясно, что с этим убогим образованием нечего делать в жизни. После всего, что они пережили, им трудно было вернуться за школьную парту. Когда я рассталась с ними в 1918 году, они были совсем дети; теперь это были барышни, и разница особенно чувствовалась в старшей, Ирине. Она всегда была впечатлительным, ранимым ребенком, и ужасы революции, мучения и смерть отца и гибель брата оставили в ее душе неизгладимый след. Ее печаль была молчалива и сдержанна, она не выплескивала наружу свои чувства, но нельзя было не отметить, что жизнь она видит отнюдь не глазами семнадцатилетней девушки. Младшая сестра, Наташа, тоже многого нагляделась в России, но была покрепче характером и легче мирилась с неизбежным.
И все же обеих сестер настолько глубоко потрясло все случившееся с ними, что еще долгое время им было трудно обрести себя. Они замкнулись, в особенности Ирина, а за ней и сестра, внутренне ожесточились против целого мира. Они сторонились общества, избегали даже старых знакомых. Время от времени я пыталась вывести их из этого едва ли не болезненного состояния, и всегда безуспешно. Чтобы развлечь их, я однажды устроила домашний вечер с танцами, пригласила их русских сверстников. Они никак не оценили мою инициативу, вышли заплаканные, и то после серьезного выговора, который им учинила мать, и за весь вечер ни разу не улыбнулись. Я страшно досадовала на себя за то, что невольно доставила девочкам такие мучения. В свой срок они, конечно, перерастут это настроение, будут радоваться жизни, как и полагается их сверстникам, но навсегда останется озабоченность существованием и никогда из глаз не уйдет затаившаяся печаль. В 1923 Ирина вышла замуж за князя Федора, сына великого князя Александра Михайловича и великой княгини Ксении Александровны. Младшая сестра, Наташа, в 1927 году выйдет замуж за Люсьена Лелона, ведущего парижского кутюрье.
Разобравшись с делами, княгиня Палей купила небольшой дом на улице Фезандри, недалеко от Булонского леса, где провела последние годы жизни в окружении фотографий и немногих памятных вещей из старого булонского дома. Раз в году, на Рождество, в память о прошлом она собирала нас вместе на елку. Самая горестная полоса в ее жизни миновала, но следы оставались. Она совершенно запустила себя, хотя прежде уделяла внешности большое внимание: располнела, по утрам ходила по дому в стоптанных шлепанцах и старом халате, с нечесаной головой. Но по–прежнему поражала ее энергия, свои и интересы детей она защищала до последнего, мертвой хваткой держалась того немногого, что у нее еще оставалось.
Я перебралась в Париж, воображая, что передо мною немедленно откроется новая жизнь. Я ошибалась, здесь тоже было непросто устроиться. Я не знала, чего мне в действительности хочется, бродила в темноте и даже не замечала возможностей, лежавших рядом. Одно было хорошо: наш новый дом устраивал нас больше, чем лондонский.
Осенью я подыскала мужу место в банке, и днем он подолгу отсутствовал, а я коротала время в одиночестве. Спальня и гостиная нашей квартиры выходили на тихую улицу Курсель, в этих двух комнатах я и проводила почти все время. В спальне я поставила раскройный стол и швейную машинку, потому что по–прежнему обшивала себя и даже брала заказы; в гостиной занималась ручной работой. Склонясь над нескончаемой ажурной строчкой, я думала, безостановочно думала, и так проходили недели и месяцы, и все меньше я была довольна собой: вместо того чтобы как то развиваться, я шла вспять, ничего не делала ни для себя, ни для других, пускала на ветер бесценные годы. Я прозябала в Лондоне, а теперь то же — и больше, чем то же, — повторялось в Париже. Не было внешней силы, чтобы вывести меня из этого тупика, и сама я не могла себе помочь; собственное будущее часто повергало меня в отчаяние. Мало–помалу и, почти не сознавая того, я проникалась изгнанническим духом.
Мы очень мало выходили и видели почти исключительно русских, причем своего круга. Я мало кого знала, поскольку и раньше не соприкасалась с российским обществом. До моего первого брака, по малости лет, меня в него не допускали, возвращение же в Россию совпало с началом войны, все время я проводила в лазаретах и в общественной жизни не принимала участия. К тому же война сокрушила нашу общность. Окружавшая нас среда не имела ничего общего ни с интересами страны, где мы теперь обретались, ни с ее людьми; мы существовали сами по себе. Мы избегали иностранцев, и не потому, что в материальном отношении не соответствовали им и не могли, например, проявить ответное гостеприимство, но потому, что их образ действий представлялся нам пошлым, мы приучили себя презирать его. Духовно мы были независимы и щеголяли своей особостью.
При этом среди тех, с кем мы виделись, не было ни одного, кто бы не потерял нескольких родных в смутные годы и сам едва избежал смерти. Имущественно многие потеряли больше, чем я, но в нашем кругу мы никогда не говорили о потерях, даже намека на это не было, и никогда не рассказывали друг другу душераздирающие истории нашего побега из России. Мы старались мириться с нынешним положением, и само это положение переживалось легче, поскольку уравняло нас всех. Мы даже умудрялись беспричинно, рассудочно веселиться.
Психологически мы были интересны, зато в интеллектуальном отношении ровно ничего собою не представляли. Все наши разговоры сводились к одному: прошлое. Прошлое было подобно запылившемуся бриллианту, сквозь который смотришь на свет, надеясь увидеть игру солнечных лучей. Мы говорили о прошлом, оглядывались на прошлое. Из прошлого мы не извлекали уроков, мы без конца пережевывали старое, доискиваясь виноватых. Собственного будущего мы себе никак не представляли, и возвращение в Россию — в нем мы тогда были уверены — виделось только при весьма определенных обстоятельствах. Жизнь шла рядом, и мы боялись соприкоснуться с ней; плывя по течению, мы старались не задумываться о причинах и смысле происходящего, страшась убедиться в собственной никчемности. Жизнь ставила новые вопросы и предъявляла новые требования, и все это проходило мимо нас. Податливые, мы легко приспосабливались к меняющейся обстановке, но редко были способны укорениться в новом времени. Вопросы, которые мы обсуждали, давно решили без нас, а мы все горячо перетолковывали их с разных сторон. Сначала мы ожидали перемен в России не в этом, так в следующем месяце, потом не в этом, так в следующем году, и год за годом все больше удалялись от России, какой она становилась, неспособные понять основательность совершавшихся там перемен.
