Она не сильно изменилась за те два с половиной года, что я не видела ее. На ней был строгого покроя костюм и отделанная блестками шляпка, вокруг шеи горжетка, схваченная на горле булавкой. Она не казалась нервной или расстроенной, была совершенно спокойна, выдержанна и даже улыбалась. Сравнивала она нынешнюю встречу с прежними? Отметила, что вокзал пуст, а окружающие растеряны? Ощутила, с какими смешанными чувствами ее принимают? Неизвестно, а мы отметили и почувствовали, и нам было горько.

Королева Александра отвезла сестру в свою резиденцию, в Мальборо–хаус, где предполагала жить с нею. Сестры, одной за семьдесят, другая чуть моложе, еще со времен детства в родительском датском доме питали друг к другу девичью привязанность. На протяжении многих лет ежедневно обменивались письмами и телеграммами, мучились, потеряв связь в войну и особенно в революцию, когда королева теряла голову, переживая за сестру. И вот они снова вместе. Обе выглядели моложе своих лет, сохранили цвет волос — королева блондинка, императрица шатенка, у обеих ясные глаза; обе невысокого роста, гибкие, подвижные. На удивление бойкие, быстрые в движениях, всем вокруг интересующиеся. За исключением политических интриганов, все нормальные люди удовлетворились мыслью, что любящие сестры счастливы быть вместе. Но прошли недели, потом месяцы, и мало–помалу положение менялось. День за днем оставаясь с глазу на глаз, две дамы почтенных лет не могли не понимать, что, даже побеждая возраст и не позволяя себе выглядеть дряхлыми, они — старые, измученные жизнью женщины и общего у них очень мало, только возраст. Более полувека они жили каждая своей жизнью, и у каждой в жизни были свои, отличные от другой интересы, отчего и взгляды у них развились разные. Положим, в прошлом они часто виделись, но то были краткие, по светски суматошные встречи, они могли прийти, когда им заблагорассудится, и так же уйти, а тут они были привязаны друг к другу. Императрицу утомляла глухота королевы, королеву раздражало, что в ее упорядоченное хозяйство лезет свита императрицы. С оглядкой обе жаловались друг на друга, виня во всем испортившийся характер сестры. Им не хватало прежнего согласия во всем, и они не могли понять, что их развело, если они так же привязаны друг к другу. В обществе шептались, эта новость огорчила сестер, столько лет длившаяся романтическая связь грозила оборваться. И тут им улыбнулось не баловавшее их счастье: в политических видах было сочтено за лучшее, если императрица оставит Англию и обоснуется на родине, в Дании.

Но зиму и весну 1919—1920 годов они еще были вместе, и мы с Дмитрием часто ходили в Мальборо–хаус. В тамошней обстановке трудно было поверить, что остальной мир настолько изменился. К тому времени мы уже слышали о гибели царя и всей семьи, и в трагедии вроде бы не сомневались и официальные круги, но убедительных и тем более неопровержимых доказательств представлено не было. Слухи дошли и до императрицы, но та ни на минуту не поверила им; о сыновьях и внуках они говорила как о здравствующих, ждала известий от них самих. Она твердо стояла на своем, и ее вера передавалась другим, полагавшим, что она располагает некими обнадеживающими свидетельствами. Рождались и ходили, обрастая все новыми подробностями, самые фантастические слухи. То якобы из Сербии приехал офицер, встречавшийся там с другом, который собственными глазами видел императора. То объявлялся еще кто то и доказательно убеждал, что царская семья спаслась, ее скрывают в своих недосягаемых сибирских скитах некие сектанты, она в безопасности. Потом их всех вдруг обнаруживали в Китае, Сиаме или Индии. Всегда кто то знал кого то, видевшего письма, получавшего записки, говорившего с очевидцами и тому подобное, пока наконец эти басни не стали содержанием обычной светской болтовни, и никто уже не принимал их всерьез.

Приехавшая с императрицей се старшая дочь Ксения жила в небольшом доме, набитом чадами (все мальчики) и многочисленной женской прислугой, вывезенной из России. Всегда с улыбкой, неотразимо обаятельная и чуть растерянная, она ходила по дому, ища уголок потише. С ней мы часто виделись — и у нее в доме, и у нас.

Муж ее единственной дочери князь Юсупов, покинув Россию в одно время с императрицей, тоже осел в Лондоне. Он с женой жил в апартаментах, которые приобрел и обставил еще до войны и где останавливался прежде, часто наезжая в Лондон. Феликс пытался возобновить дружбу с моим братом, но, как ни старался, не преуспел в этом. Дмитрий давно прослышал, что Юсупов не счел нужным исполнять обет молчания, данный при убийстве Распутина. Он не только посвящал всякого любопытствующего в подробности той ужасной ночи, но еще и читал публично свои записки о происшедшем. В своем дворце в Петрограде он сохранял комнату в подвале точно в таком виде, какой она была в ночь убийства. Своим трепещущим от ужаса поклонницам он любил демонстрировать шкуру белого медведя на полу, тогда якобы всю пропитанную кровью старца. К счастью, никаких пятен на ней не было, когда меня, не ведавшую, в какое место я попала, в этом самом подвале потчевали ужином за тем самым столом, где хозяин пытался отравить своего жертвенного гостя. Дмитрия возмущало легкомысленное отношение Юсупова к событию, о котором сам он не обмолвился и словом, и он не простил ему длинного языка. Собственное его молчание навело меня на мысль о том, что он так и не изжил в себе это трагическое и нашумевшее деяние, в котором участвовал, единственно надеясь предотвратить надвигавшуюся революцию. Дмитрий избегал Юсупова, но мы с мужем продолжали видаться с ним.

В те дни Юсупов был среди нас, беженцев, счастливцем, он был материально обеспечен. Ему удалось вывезти из России произведения искусства и драгоценности на очень крупную сумму; правда, как и мы, он жил на выручку с вынужденной распродажи. Он тогда всерьез вообразил себя важной исторической личностью и своими поступками всячески раздувал свое значение. Он питал надежду сыграть свою роль в истории России, считая достаточным для начала убийство Распутина, а ведь оно доставило ему печальную известность, но никак не славу. В своем желании любой ценой быть на устах у всех он не брезговал ничем.

Его первой заботой по прибытии в Лондон было заявить о себе как о благодетеле русских эмигрантов, в чем он безусловно преуспел. За высокую плату он снял красивый старый дом, организовал мастерскую, где делалось то же, что у меня, но с большим размахом и в обстановке, не сравнимой с моей. В мастерскую приходили работать нуждающиеся беженцы, и их труд оплачивался. Раскройные столы и швейные машинки помещались в комнате с золотой лепниной, окна выходили на один из самых аристократических кварталов Лондона. Некая высокородная дама, мало разумевшая в деле, была приглашена руководить работами. Щедрой и обычно неразборчивой рукой Юсупов спускал тысячи фунтов из собственного кармана.

Раз–другой в неделю Юсупов устраивал у себя приемы. Это были самые обычные вечеринки, довольно веселые и затягивавшиеся за полночь. Были русские гости, в основном мужчины и дамы одного с ним круга, но вкрапливался и чуждый элемент, с хозяйскими гостями никак не сочетаемый. Подавленная окружающим, посторонняя публика помнила свое место и старалась не привлекать к себе внимания. Впрочем, иногда случались казусы, которые друзья Юсупова воспринимали болезненно. Однажды Феликс переодевался к ужину и сунул в конторку несколько пакетиков с камнями, а запереть в спешке забыл. Уже к ночи он вспомнил о них и, заглянув в ящик, ничего в нем не обнаружил. История мгновенно получила огласку, и, пока не нашли виновного, а его потом нашли, все бывшие на том приеме чувствовали себя крайне неловко. Юсупову нравилось перемешивать гостей, он упивался замешательством, с каким его друзья приветствовали чужого и, угождая хозяину, попирали светские и сословные предрассудки. Сам он был талантливым и остроумным заводилой на этих необычных сборищах. Его молчаливая красавица жена оставалась, судя по всему, простодушным зрителем.

Эти встречи были больше по вкусу мужчинам, чем женщинам, но в беженской жизни мало радостей, и на них охотно шли и мужчины, и женщины. Когда я покинула мое затворничество, юсуповский дом стал едва ли не единственным местом, куда мы ходили по вечерам. Муж еще недостаточно знал английский, чтобы ему было интересно с моими и Дмитрия английскими друзьями, и он предпочитал бывать с людьми, говорящими на одном с ним языке. Несмотря на молчаливое неодобрение Дмитрия и некоторое мое неудобство, мы вошли в юсуповский круг. С того времени мои отношения с Феликсом развивались по–разному, а несколько лет назад прекратились совсем.