Отец часто обедал дома один, теперь нас больше не укладывали в постель так рано, и он брал нас с собой в столовую, чтобы мы побыли вместе, пока он ест. За едой он расспрашивал нас о том, как мы провели день, о наших занятиях, играх. Потом он смотрел на часы, целовал нас и отправлял спать.

Мы с нетерпением ожидали прихода весны. Каждый новый признак ее приближения наполнял нас радостью. Дни становились длиннее, воробьи возбужденно чирикали, снег начинал искриться. Рабочие убирали доски, которые служили настилом для дорожек, пересекавших покрытую льдом Неву. Это означало, что действительно наступает весна, поскольку большая река последней сбрасывала зимнее одеяние.

На ветвях деревьев набухали почки, птицы щебетали вовсю, а Нева все не уступала. Из глубины льда доносилось глухое потрескивание, там и тут появлялись трещины, открывая черную воду. Скоро река покрывалась полыньями, которые постепенно расширялись. Огромные куски льда с треском ломались и, кружась, плыли, перегораживая течение. Они ударялись, крошились, вращались, громоздились друг на друга. Река вздувалась, бурный поток, тусклый и желтоватый, быстро уносил их к морю. Воздух был наполнен непрекращающимся звуком — жалобным и скрежещущим.

Когда Нева совсем освобождалась ото льда, навигацию открывала церемония, разработанная во времена Петра I и с тех пор неукоснительно соблюдаемая. Шеф речной полиции вступал на борт большого ялика с командой из многих гребцов, которые по традиции относились не к морскому ведомству, а к первому полку пехотных гвардейцев. Его плавание сопровождали орудийные залпы, реяли флажки и вымпелы, набережные были заполнены толпами людей, всегда охочими до зрелищ. По окончании церемонии тысячи судов всех видов спускались на воду и бороздили реку, поднимая маслянистые волны. Наступила весна!

Тогда мы собирали вещи и отправлялись вместе со свитой в свои апартаменты в Большом дворце Царского Села. Какое счастье оказаться здесь после долгой зимы в городе! При Большом дворце был замечательный парк, восхитительное место для детских игр. Он отлого спускался к пруду со множество маленьких островков. На этих островах были построены летние домики, беседки и церкви. Один из этих игрушечных домов представлял из себя типичную русскую усадьбу. Его построил император Александр II для сестры моего отца, герцогини Эдинбургской, впоследствии герцогини Саксен–Кобургской. В домике было две комнаты, кухня и столовая с полным набором столовой и чайной посуды и кухонной утвари. Возле маленькой веранды росли кусты барбариса и сирени, их ветви тянулись в окна. Рядом с домом была игрушечная железная дорога с туннелями и станциями, а немного дальше — это, как дети, развлекались мои дяди — выстроена крепость из красного кирпича с маленьким мостом посередине.

В тот год вместо переезда из Царского Села в Ильинское мы снова отправились за границу, но уже по другому маршруту, прибыв сначала в Кройцнах. В Кройцнахе начались мои первые серьезные размолвки с гувернанткой. Мне кажется, я не была слишком шаловливой и непослушной. Но мадемуазель Элен не только подчиняла меня строгой дисциплине, она требовала, чтобы я рассказывала ей все свои тайные мысли. Вместо того чтобы наблюдать за мной и самой пытаться понять меня, она устраивала скучнейшие допросы. От меня требовали объяснить каждое мое действие, малейший жест. Если мне не удавалось найти объяснения или я просто отмалчивалась, гувернантка, вспылив, обвиняла меня, что я не питаю к ней доверия или обманываю.

Часто я не могла понять, чего она от меня хочет, и, потеряв терпение и выйдя из себя, отвечала ей резко. Это оборачивалось обидами, слезами, наказаниями. Со временем я стала прибегать к хитрости. Зная, какого рода доверительности она от меня ждет, я научилась вовремя придумывать всевозможные объяснения, лишь бы она от меня отстала.

Однако она находила много способов «дисциплинировать» меня. У ворот в Кройцнахе, позвякивая монетами в жестяной банке, стоял нищий старик. Не могу даже объяснить, чем напугал меня этот человек. Мадемуазель Элен заметила это и велела мне одной подойти к нему и подать милостыню. Дрожа от страха, я повиновалась, но на следующий день наотрез отказалась. Она отвела меня домой и оставила запертой в комнате на целый день. Вечером она выпустила меня, обвинила в жестокосердии, назвала упрямой, укорила в отсутствии сочувствия к другим, и к ней в частности.

Я провела бессонную ночь. С того дня мое доверие к ней было подорвано. Мне было понятно, что не о нищем она думала, а о себе самой. Теперь я знала, что она может быть несправедливой.

По возвращении из Петербурга меня переселили из детской на третьем этаже в апартаменты моей матери на втором. Теперь у меня были две просторные комнаты, разделенные большой гардеробной. Дмитрий остался наверху. На том же этаже, где жила я, в конце длинного коридора находилась комната мадемуазель Элен. По распоряжению отца она принялась разбирать принадлежавшие моей матери вещи, к которым никто не прикасался после ее смерти.

Были открыты стенные шкафы и огромные сундуки с поржавевшими замками; в затхло пахнущей глубине появились висящие на брусьях заброшенные наряды, уже вышедшие из моды, ряды маленьких туфелек, атласная поверхность которых кое–где растрескалась. Из ящиков комодов извлекли шелка разных расцветок, перчатки, дюжинами лежавшие в коробках, обвязанных белыми атласными лентами, кружева, цветы, перья, носовые платки в саше, еще сохранившие свой запах. Здесь были запасы всего — шпилек, мыла, духов, одеколонов.

Мадемуазель Элен с помощью горничной Тани сортировала вещи, раскладывала, вела опись. Груды одежды лежали на полу. Между уроками я приходила посмотреть на их работу. Душой невольно завладела печаль. Как хороши, должно быть, были эти старые вещи, когда мама носила их. В моем воображении она представала молодой, нарядно одетой, ее красивое лицо озарено радостью жизни. Но была ли она действительно счастлива? Сожалела ли она, умирая, о том, что оставляет этот мир? Мне она казалась принадлежащей к другому веку, хотя прошло всего семь лет, как ее не стало.

Одежда из шелка, которую еще можно было использовать, аккуратно откладывалась в сторону. Платья и другие предметы были отданы неимущим, кружева и белье оставлены для меня, а остальное, поношенное и бесполезное, сожгли, чтобы не скапливалась пыль.

В эту зиму раз в неделю для нас устраивали уроки танцев, для участия в которых приглашали других детей. Наш учитель, бывший артист балета, худой и пожилой мужчина с бакенбардами, как у Гладстона, был очень строг; если мы допускали ошибку или нам недоставало изящества в движениях, он делал ехидные замечания.

Отец, который видел, как он во времена молодости танцевал в театре, любил присутствовать на наших занятиях, он смеялся до слез над нашими неуклюжими па и язвительными замечаниями старого острослова.

Иногда по воскресеньям к нам приходили поиграть другие дети, но их присутствие ничего не вносило в нашу жизнь. Дружить с ними нам не позволяли. Мы должны были вести себя как взрослые, которые принимают гостей. Никто не обращался к нам на «ты» и не называл по имени. Все игры происходили под неусыпным наблюдением наших опекунов, а детей, которые вели себя слишком шумно, больше не приглашали.

Я завидовала этим детям, да и Дмитрий тоже. Мы часто разговаривали с ним на эту тему. Поскольку мы постоянно находились среди взрослых, в интеллектуальном плане мы были развиты не по годам, и взрослые были бы изумлены, если б им довелось услышать наши беседы. Мы были вполне послушными детьми, но принадлежали к новому поколению, поколению, которое несло в себе зародыши бунтарства.

Мы с Дмитрием всегда проводили свободное время вместе, вместе и играли. Игры для девочек никогда меня не интересовали; я терпеть не могла кукол, застывшее выражение их фарфоровых мордашек раздражало меня. Мы играли оловянными солдатиками, и нам никогда это не надоедало. Дмитрий занимался военными операциями, а я— работой в тылу. Наши армии, сооружения из картонных кубиков занимали целые столы, и по мере того, как мы становились старше, военные игры все более технически усложнялись, поскольку они предоставляли большой простор для фантазии. Я с удовольствием играла в солдатиков почти до самого своего замужества.