Было самое время привлечь внимание союзников к страданиям оставшихся в России, оставшихся верными ей. Моей первой мыслью всегда была мысль об отце, о котором я ни на минуту не переставала тревожиться.
В глубине души я понимала, что раз он в большевистской тюрьме, у него мало шансов вырваться, и все же я надеялась. Я верила, что, выслушав меня, союзники не откажутся помочь. Разумеется, я знала, что признанное союзниками правительство Керенского сделало все, чтобы опорочить Романовых перед всем миром. Тем не менее я не теряла надежды, надеялась на чудо.
Я еще поправлялась после инфлюэнцы и не выходила из спальни, когда в Кишинев вернулся военный губернатор с женой. Они сразу же нанесли мне визит. Побывавший в Яссах генерал Войтаяно доставил послания от короля и королевы. Как только немцы оставят Бухарест, их величества предполагали вернуться в столицу и пригласить нас в качестве гостей, сначала разместив в отеле, а позже, наладив жизнь, у себя во дворце. Генералу было также поручено передать нам некоторые деньги, но это предложение мы были в состоянии отклонить, поскольку перед отъездом из Одессы заняли у друга небольшую сумму. Не говоря о том, что только благодаря им мы смогли выбраться из России, приглашение в Румынию и это новое предложение румынских коронованных особ было лишь началом доброжелательного к нам отношения. Из всех венценосных семей, сохранивших свои троны и в той или иной степени породненных с нами, только здесь мы встретили искреннее сочувствие и понимание. Не оставляли нас вниманием и генерал Войтаяно с семьей.
Как только я достаточно окрепла, нас отправили в Бухарест. Когда это произошло, от слабости я еще едва держалась на ногах. Расстояние было невелико, но мне переезд показался бесконечно долгим. Мы проезжали край, только что покинутый немцами; сообщение было разлажено; вагоны не топились, шли без света. Грела только железная печурка в конце вагона, и когда в купе становилось невыносимо холодно, к ней тянулась разношерстная публика — кондукторы, сопровождавшие нас адъютанты губернатора, проводники, крестьяне–попутчики в овчинных тулупах, набегавшие из соседних вагонов, и мы наконец.
В Бухаресте мы направились в отель; такой я увидела впервые за много лет: высокие, до потолка зеркала, по бокам вазы с пожухлыми пальмами, красные ковры, всяческая снедь, ресторан с оркестром, множество офицеров и дам в вечерних туалетах — невиданная роскошь, отголосок ушедшей жизни. Странно было видеть без опаски разгуливающих по улицам русских офицеров в форме, при погонах и с оружием, тогда как дома страшно было просто держать в чулане что либо военное. Удивительное это чувство — свободно ходить. В России, шагнув за порог, вы ступали на неприятельскую территорию, всякий смотрел на вас подозрительно либо враждебно. На улицах почти не было движения, их не мели, некому было следить за порядком. А Бухарест поражал опрятностью, витрины магазинов ломились от товаров, улицы кишели веселыми людьми, автомобилями и пролетками. На каждом углу стоял вежливый умиротворяющий жандарм. Оживление и беззаботная веселость царили в Бухаресте, наводненном иностранными представительствами всех толков. Война кончилась, но мир еще не наступил. Несмотря на отдаленность, в Бухаресте чувствовалась связь с Европой, почти утраченная в России с началом войны и окончательно пресеченная в годы революции.
Между тем, встреченные ликованием, в столицу вернулись король и королева; сразу по приезде королева серьезно заболела гриппом. Невзирая на это, она пригласила меня прийти, но я, боясь утомить ее, появилась всего на несколько минут. У нее была весьма примечательная спальня в византийском стиле, стены и окна испещренены резным камнем, каменный пол устлан медвежьими шкурами, над широкой низкой постелью нависал каменной же резьбы балдахин. В комнате было темно, и я лишь смутно различала светловолосую голову на взбитой кружевной подушке. Насколько можно было сердечно и кратко, я выразила ей мою глубокую благодарность.
Несколько раз в отель приходил с двумя старшими дочерьми король. Последний раз я видела его с королевой Марией за десять лет до этого, когда в 1908 году выходила замуж за принца Вильгельма Шведского. Король постарел и пополнел, в его стриженной по немецкой моде бобриком голове прибавилась седины. Он выглядел утомленным и при этом изо всех сил старался скрыть усталость даже от самого себя. Позже я пришла к заключению, что мне редко встречались столь же ответственные люди. Немец по рождению, преданный своей семье и отчему краю, он решительно отвернулся от них, когда пришло время выбирать и стало ясно, что Румынии по пути с союзниками. Он просто выполнил свой долг, и мало кто знал, чего ему это стоило. Мудрый, бескорыстный, скромный человек, кроме блага Румынии, он не чаял иного.
Внешность никоим образом не льстила ему, и мне кажется, он это понимал и, наверное, страдал от этого. Низкого роста, с несоразмерно большим торсом на коротких тонких ногах, с нелепо торчащими ушами, он не был красноречив, ни даже просто разговорчив, не держал осанку, конфузился. Зная свои недостатки, король и не думал выделяться, всегда полагаясь на жену, королеву Марию, чьи обаяние, красота и живой ум исполняли все ее желания. Король оставался в тени, подвигая ее действовать. Направляемая им, она скоро принесла немалую пользу своей стране. В Париже, куда Мария выезжала на сессии мирной конференции, она, по ее собственному выражению, «вернула Румынию на карту мира», не уставая напоминать союзникам о страданиях своего народа и понесенных жертвах, добиваясь для Румынии всяческих послаблений, что было не под силу даже опытным дипломатам.
Однако свет рампы в конечном счете ослепил ее; слишком занятая собою, она не умела заглядывать вперед и желала лишь блистать в первых ролях. Имея между собою мало общего, король и королева отлично дополняли друг друга на благо своего народа. Увидев его сейчас впервые за много лет, я поразилась, как же он, с его золотым сердцем, непривлекателен внешне.
Его дочери, принцессы Елизавета (впоследствии замужем за королем Георгом Греческим) и Мария (она станет королевой Югославии) были еще барышни. Старшая, с белокурой головкой и точеными чертами лица, была чересчур полная. Очень интересная девушка, очень талантливая. У нее был прекрасный голос, она рисовала и писала красками, была отличная колористка, с богатым воображением. Из нее вышел бы превосходный книжный иллюстратор; ей многое было по силам, но из за полноты она вконец разленилась.
Я потом заметила, что, большую часть времени проводя у себя в комнате ничем не занимаясь, она порою и ненадолго вдруг загоралась каким то делом. То это была вышивка, и тогда на низком широком диване она обкладывалась кулечками с мотками цветных шелковых ниток и серебряной пряжей и без кальки и даже рисунка расшивала домотканое полотно или вуаль румынским орнаментом, очень восточным по духу. Или это было монисто из мелкого бисера, какое носят крестьянки, в работе только пальцы и игла, все разноцветье подсказывают руки, и выходит всегда совершенная прелесть. Или ее охватит желание изготовить какое нибудь необычное блюдо. Она была прирожденный кулинар, ее стряпня была восхитительна. Наверх, в гардеробную, приносили керосинку и ставили на мраморную плиту умывальника; за какими то продуктами посылали на кухню, что то она отыскивала у себя в шкафах среди туалетных принадлежностей, духов и мыла. Она смешивала и помешивала, что то подливала и что то подсыпала, пробовала свое варево и снимала с керосинки, потом снова ставила на нее прокипятить. Был один восторг смотреть на все это, а потом отведать.
Елизавета любила литературу, много читала, была блестяще образованна, причем собственными усилиями. Но подлинной ее страстью были наряды и духи. Ее матушка однажды сказала мне, что она в каком то смысле восточная принцесса. Между нею и отцом было большое и нежное понимание.
Принцеса Мария, или Миньон, как ее звали в семье, была прелестна, по–детски круглолицая, голубоглазая. Для своих лет и она была полновата, но много живее старшей сестры. Особыми талантами она не блистала, тоже была с ленцой, очень покладистая, относилась к себе с юмором. Они с матерью прекрасно ладили.
