Я забрала все бухгалтерские книги и с помощью отца Михаила начала проверку. Мы потратили несколько недель, складывая небольшие счета в огромные суммы, внимательно изучая расписки и заявки. При встрече со мной главный врач нервно дергал себя за усы, не осмеливаясь спросить, как продвигается эта работа; управляющий смотрел на меня круглыми испуганными глазами. Но я не обращала внимания на их смущение и не беспокоилась, догадываются они о том, что я их подозреваю, или нет. Счета находились в беспорядке и были составлены с небрежностью, граничащей с бесчестностью, а возможно, и в самом деле прикрывали незаконное расходование средств.

Никакой системы не существовало. Припасы покупали по любой цене, расходовали бесконтрольно и никогда не проверяли. Разобравшись со старыми грехами, я установила новые правила и за короткое время добилась великолепных результатов. С самого начала я столкнулась с сопротивлением; мне стоило больших трудов истребить укоренившуюся повсюду беспечность. Пришлось изучить цены в еженедельном бюллетене, который выпускал местный интендантский совет, и в соответствии с этими ценами составлять меню. Мне также приходилось находиться на кухне во время доставки продовольствия. Но наши расходы значительно снизились, и, хотя мы больше не ели дичь и деликатесы, все равно хорошо питались.

Но я осталась не вполне довольна этими результатами. У меня зародилось подозрение, что подобные злоупотребления могут быть обнаружены и в других военных организациях, находящихся под покровительством Красного Креста. Я написала мадемуазель Элен, моей бывшей гувернантке, которая занимала высокое положение в штабе Красного Креста, и, не сомневаясь, что она по достоинству оценит мое усердие, попросила сообщить мне сведения по этому вопросу. Я подробно описала состояние нашей бухгалтерии, мои усилия по приведению ее в порядок и результаты моих трудов. Я подчеркнула, что подобных беспорядков можно избежать, если принять перечисленные мной меры и установить жесткий контроль.

Я была неопытна и не понимала, что сражаюсь с ветряными мельницами. Мадемуазель Элен усмотрела в моих словах излишнее рвение и, напуганная новым поворотом моей деятельности, тотчас приехала в Псков. Она без всякого интереса выслушала рассказ о моих достижениях. Я с немалым удивлением обнаружила, что сама она мало смыслит в вопросах практической организации. Ей были непонятны мои планы по установлению более строгого контроля и проведению периодических проверок счетов. Она заявила, что этим занимается какое то ведомство, о котором она ничего не знает.

Однако она уделила большое внимание длине платьев наших медсестер, потребовала, чтобы они не завивали волосы, носили плотные чулки и головные уборы, соответствующие стандартам Красного Креста. Эти стандарты, говорила она, равно как и определенные процедуры по закупке продовольствия и ведению счетов, в некотором смысле узаконены временем; и я не должна выискивать недостатки или предлагать нововведения.

После нашего разговора я ясно поняла, как далеко продвинулась вперед и какая глубокая пропасть пролегла между мной и моим окружением.

Равнодушие бывшей гувернантки к моим практическим предложениям приободрило главного врача и управляющего. Она была председателем попечительского комитета школы медсестер, которую закончили все сестры, в том числе и я, и, следовательно, нашим непосредственным начальником. Служащие, которые тряслись от страха перед ее приездом, вскоре поняли, что им нечего бояться; инспекция оказалась поверхностной. Ее визит меня разочаровал. Помимо всего прочего, он подорвал мой авторитет, который я с таким трудом приобретала. Но я не отказалась от своей идеи контролирования и проверки счетов и старалась воплотить ее в жизнь, но в конечном счете пришла к заключению, что реформы никому не нужны, и перестала этим заниматься. Теперь у меня появилось много свободного времени, и я занялась менее серьезными делами.

Время от времени я общалась с учениками церковноприходской школы, в здании которой размещался наш госпиталь. Я также общалась с бородатыми священниками из школьного совета директоров и с директрисой, которая олицетворяла все традиции этой школы для дочерей духовенства. Мои отношения со взрослыми были далеки от дружеских — они совсем испортились, когда мы были вынуждены занять все здание школы целиком.

Но общение с девочками доставляло мне огромное удовольствие. Для них наш госпиталь служил предметом постоянного интереса и источником развлечений. На переменах вся школа собиралась на площадке второго этажа перед церковью, и с перил гроздьями свешивались девичьи головки, наблюдая за каждым нашим шагом. Любое проявление внимания с моей стороны вызывало у них бурный восторг. Мне хотелось познакомиться с ними поближе, и я иногда выходила к ним во двор во время перемены.

Они принадлежали к сословию с любопытными традициями и обычаями. С древности русское духовенство образовывало обособленную касту со своим особым образом жизни. Дочери священников учились в церковно–приходских школах для девочек. Сыновей отправляли в духовные семинарии, некоторые из них впоследствии продолжали учебу в духовных академиях. После академии они иногда становились монахами и находили свое место среди черного духовенства или же посвящали себя педагогике. Однако чаще всего выпускники семинарий и академий принимали духовный сан и перед посвящением должны были жениться. Приходы, особенно деревенские, переходили от отца к сыну; если в семье не было сыновей, священник сам выбирал себе преемника и выдавал за него одну из своих дочерей.

Выпускники семинарий, как правило, женились на ученицах церковно–приходских школ и специально приходили в школу, чтобы выбрать себе невесту; это было проще, чем ездить по деревням в поисках подходящей пары. Возможно, для этого существовала и более серьезная причина: разные интересы, фундаментальное различие учебной программы в мирских и духовных школах изменяли психологию этих детей; их мысли и поступки коренным образом отличались от мыслей и поступков мирских детей.

За несколько лет до войны под влиянием прогрессивных идей духовное сословие русского общество претерпело некоторые изменения. Дети священников стали выбирать другие профессии; но лишь немногие миряне становились священниками.

Насколько я могла судить, образование, которое получали девочки в церковно–приходской школе, не соответствовало условиям жизни, в которых они выросли и к которым должны были вернуться. Это была школа–интернат, и в большинстве случаев родители были настолько бедны, что могли забирать своих дочерей домой только на летние каникулы. Таким образом, девочки проводили в школе девять месяцев из двенадцати.

В школе существовала строжайшая дисциплина; ученицы много часов проводили в церкви и соблюдали все посты. Изучали они главным образом религию. Никто не прививал им практических навыков. Они умели вышивать, играть на фортепьяно, петь в хоре — и все. Спорт, разумеется, был под запретом. Они носили платья из плотной материи с широкими поясами. Почти все они были бледными, голодными и болезненными. Они возвращались домой к своим прозябающим в нищете семьям, не имея ни здоровья, которое могло бы вдохнуть новую жизнь в это хилое сословие, ни полезных знаний, которые могли бы преобразить деревенскую жизнь.

Поначалу девочки очень смущались в моем присутствии, но быстро привыкли ко мне и охотно отвечали на вопросы. Особенно я подружилась с выпускным классом, который оканчивал школу весной 1915 года. По просьбе девочек я помогала им готовиться к экзаменам, а потом была приглашена на выпускной ужин. В перерывах между занятиями я гуляла с девочками в саду; и одна из них, сидя верхом на стене, развлекала нас частушками под аккомпанемент балалайки. Эта комичная фигура на стене в коричневом платье с белой накидкой, балалайка и особенно слова частушек настолько контрастировали с епископом, строгой чопорной директрисой и серьезной набожной атмосферой экзаменов, что мы с девочками хохотали до слез.