— Сестрички, не найдется ли у вас бинта наложить мне свежую повязку?

У себя в сумке я нашла чистый бинт, который утром смотала в перевязочной.

— У меня есть, — сказала я. — Слезайте, пусть кто нибудь из солдат подержит коня, а мы пройдем в тень.

Он спешился, передал повод стоящему рядовому и последовал за мной. Выбрав место в стороне от толпы, я, повернувшись спиной к площади, принялась разматывать грязную повязку и тут услышала позади себя незнакомый голос:

— Ваше императорское высочество, можно я сделаю снимок?

Я в растерянности обернулась и увидела одного из штабных офицеров. В руках он держал большую фотокамеру.

— Нет, ради Бога, не надо, — сказала я, ужасно смутившись.

Рука, которую я бинтовала, слегка дернулась. Испытующий взгляд остановился на мгновение на моем лице, потом опустился, но ни слова не было сказано. В замешательстве я поспешно делала свою работу, молча накладывая свежую повязку. Когда я закончила, офицер поднял глаза, в них стояли слезы.

— Позвольте спросить, кто вы, — произнес он.

Не было больше основания скрывать мое имя, и я назвалась.

— Так вы двоюродная сестра императора? — Да.

Он молча вглядывался в мое лицо, потом вдруг опустился на колени прямо на тротуар, у всех на виду, поднес край моего хлопкового платья к губам и поцеловал его.

Я была совершенно ошеломлена. Не глядя на него, не произнеся ни слова на прощание, я бросилась через улицу в магазин. Здесь я нашла своих спутниц, которые были очень удивлены моим взволнованным видом. На обратном пути в госпиталь я была в таком замешательстве, что не осмеливалась поднять глаз из опасения, что могу увидеть кого нибудь из свидетелей недавней сцены.

В другой раз, когда я шла по улице, мимо проехала крестьянская повозка с несколькими офицерами. По их погонам я увидела, что они принадлежат к размещенному в Москве Киевскому гренадерскому полку, где в свое время дядя Сергей был почетным полковником. Они сразу узнали меня, остановились и бросились ко мне с выражениями восторга.

— Так, значит, правда, что вы на фронте, ваше императорское высочество? Как это удивительно. Теперь мы станем сражаться с большим воодушевлением, зная, что вы прибыли заботиться о нас.

Я почувствовала, что они говорят искренно; тот факт, что опасности, тяготы и переменчивые военные успехи делит с ними член императорской семьи, имел для них особое значение. Мы вдруг стали равными перед лицом испытаний, которые выпали нашей родине.

Однажды я с еще одной медицинской сестрой отправилась на повозке за яблоками. Нам и в голову не приходило, что двум женщинам одним опасно выезжать из города на оккупированную территорию, населенную большей частью враждебно настроенным гражданским населением. Стояло начало осени, солнце светило над убранными полями, листва на росших вдоль пустынной дороги деревьях была еще зеленой. Мы направились к маленькой опрятной ферме, за оградой которой были видны усыпанные плодами яблони. Повозка въехала в ворота.

Моя спутница осталась при лошади, а я отправилась на поиски хозяев. Я нашла их в саду разговаривающими с тремя русскими солдатами, которые, видимо, явились с той же целью, что и мы. Один из солдат предложил присмотреть за нашей лошадью, в то время как два других вместе с медсестрой и мной начали обтрясать деревья и заполнять мешки спелыми яблоками.

Один из солдат, красивый, хорошо сложенный молодой сержант, то и дело посматривал на меня, словно -хотел что то сказать, но не решался. Наконец, набравшись смелости и искоса глядя на меня, он воскликнул:

— А я вас знаю! Вы великая княгиня Мария Павловна из Москвы. Я сразу узнал вас, только не мог поверить, потому что вы одеты как медицинская сестра.

Мы оживленно разговорились, как случается при встрече людей, прибывших из одного города. Я узнала, что он служил в одном из полков московского гарнизона.

— Опрометчиво было с вашей стороны отправляться одним за город, — сказал он. — Враг совсем недалеко отсюда, а потому такие поездки не безопасны, да и местным жителям доверять нельзя. Хотите вы того или нет, но я провожу вас назад в город.

И, несмотря на мои возражения, он сопровождал нас верхом до Инстербурга, радостно улыбаясь всю дорогу.

За несколько месяцев до этого тот же сержант стоял передо мной навытяжку, отдавая честь. Теперь же его поведение по отношению ко мне выражало благожелательность и покровительство, чувствовался даже оттенок фамильярности, но без малейшей дерзости, и я была несколько удивлена.

И всё же я была довольна, что одежда медицинской сестры разрушила барьеры и устранила различие в положении. Хорошо это было или дурно, не мне о том судить, но моя белая косынка внушала доверие простым людям, делала меня ближе к ним, более им понятной.

Елена, которая была старше и опытней меня, естественно, возглавила нашу часть. Я была обычной медицинской сестрой, хорошо зная, что мне еще многому надо учиться. Я быстро привыкла к своим обязанностям, не уклонялась от работы, пусть даже неприятной, и довольно легко приспособилась к новой обстановке. Мне казалось уже вполне естественным убирать утром свою постель, чистить свои башмаки, одежду, наводить порядок в комнате.

Наступление русской армии остановилось, и немцы активизировались. Вражеские аэропланы начали летать над Инстербургом сначала изредка, потом все более часто. Зенитных орудий у нас было мало, и самолеты летали низко, пугая и солдат и лошадей, которые не были к ним приучены. При первой воздушной атаке в городе воцарился такой беспорядок, что даже офицеры, выхватив револьверы, пытались стрелять по самолетам. Было много несчастных случаев, эти раненые стали нашими первыми пациентами.

Я ясно помню самый первый случай. Наш госпиталь был пустым. В тот день я дежурила и читала книгу. Прибежал санитар:

— Сестра, быстрее в приемный покой! Там два пациента на носилках. Солдаты сказали, что один тяжело ранен.

В приемной стояли рядом двое носилок. Четыре солдата, которые доставили их, переступали с ноги на ногу, комкая в руках фуражки.

— Что случилось? — спросила я их, склоняясь над носилками. Один из мужчин был без сознания. Его лицо было ужасного желтоватого цвета. Другой был в сознании, он стонал.

— Мы служим в обозе снабжения. Аэроплан стал летать над нами, и лошади понесли. Этот вот упал с подводы и попал под колеса, — ответил один из солдат.

Я пощупала пульс у человека без сознания. Он был очень слабым. Я перепугалась.

— Бегите за доктором, — сказала я санитару, — и велите принести мне камфоры и шприц из перевязочной.

Раненый начал давиться, у него на губах появилась кровь. Я не знала, что делать. Расстегнув ему ворот, я подсунула руку ему под спину и немного приподняла. Он перестал давиться, его голова тяжело опустилась на мою руку, глаза слегка приоткрылись. Когда прибыл доктор, он уже был мертв. Я высвободила руку и с трудом встала на ноги, колени у меня дрожали.

— Пойдите, выпейте что нибудь, — сказал доктор, ободряюще улыбаясь мне. Едва передвигая ноги, я побрела прочь. Меня всю трясло. В первый раз я лицом к лицу встретилась со смертью.

Мой следующий пациент был совсем другим. Палаты для солдат были заполнены до предела, а офицерские оставались пустыми. Наш первый офицер был совсем юный подпоручик, у него было воспаление надкостницы от контузии.

Я увидела его, когда на следующее утро после его прибытия вошла в комнату, где он лежал. Ему было запрещено вставать, и я занималась его утренним туалетом. Я по–прежнему чувствовала себя скованной в присутствии пациентов и, чтобы скрыть это, поздоровалась с ним преувеличенно весело и бодро. Он угрюмо буркнул в ответ. Я принесла таз, поставила его на постель, налила воды и, держа в руках мыло и полотенце, предполагала, что он умоется сам. Он молча наблюдал за моими приготовлениями, как мне показалось, с крайней неприязнью.

— Я не стану сам умываться, — заявил он раздраженно. — Это ваша обязанность, вот и выполняйте.