Последовавшая за тем тишина была такой гнетущей, что мы замерли на месте. Фрейлейн Хазе первой пришла в себя и бросилась к окну. Я и старый учитель последовали за ней. В голове у меня лихорадочно проносились разные мысли.

Рухнула одна из старых башен Кремля?.. Под тяжестью снега проломилась крыша? А дядя… где он? Из соседней комнаты вбежал Дмитрий. Мы посмотрели друг на друга, не осмеливаясь высказать свои предположения.

Испуганная толпа металась вокруг колокольни. По скверу оттуда бежали люди.

В комнату вошел слуга. Я попросила его немедленно пойти узнать, уехал ли дядя. Он вернулся через несколько секунд и уклончиво сказал, что дядя вроде бы еще дома.

Теперь уже сквер был заполнен людьми. Появились двое саней, едущих в направлении, противоположном течению толпы. В санях были мужчины в простой одежде и с ними полицейские. Было похоже, что толпа осыпает их бранью и намеревается растерзать. Они были с непокрытыми головами, их волосы развевались по ветру, а одежда была в беспорядке, и мне казалось, что я вижу кровь на их руках и лицах.

В этот момент мы увидели, что сани тети Эллы, которые ожидали ее внизу, чтобы отвезти на склад Красного Креста, подъехали ближе к ступеням. Тетя выбежала из дома в наброшенном на плечи манто. За ней бежала мадемуазель Элен в мужском пальто. Обе были без шляп. Они забрались в сани, которые тут же рванули с места и пропали из виду за углом сквера.

Произошло что то ужасное. Сквер был черен от народа. Но никто не пришел к нам с вестью, которую мы боялись услышать, хотя уже больше не сомневались в случившемся.

Наконец мы увидели медленно едущие назад сани тети, которые с трудом пробивались через собравшуюся перед домом толпу. Тети Эллы в них не было, только мадемуазель Элен. Она вылезла из саней и шла с трудом передвигая ноги и ни на кого не глядя.

Толпа пришла в движение, словно издалека увидела нечто следующее за санями. Несколькими минутами позже гувернантка вошла в комнату. Ее обычно румяное лицо было смертельно бледным, губы посинели, она с трудом дышала, на нее было страшно смотреть. Мы бросились к ней и прижались, ни о чем не спрашивая. Бедная женщина не могла произнести ни слова, она, дрожа, обнимала нас и только нечленораздельные звуки срывались с ее губ. Но в конце концов ей удалось дать нам понять, что мы должны надеть пальто и следовать за ней. Ноги у меня подгибались. Никто не рассказывал нам подробности, но страшная картина произошедшего завладела моим воображением. Мы уже были в пальто, когда в комнате появился запыхавшийся генерал Лейминг.

«Великая княгиня не хочет, чтобы дети были там. Она послала меня вперед предупредить, — сказал он мадемуазель Элен. — Она даже не хочет, чтобы они стояли у окна».

Мы поспешно отошли от окна и, напуганные и захлебывающиеся от рыданий, не решались уйти в другую комнату.

Не могу вспомнить, сколько времени прошло, прежде чем нам сказали, что произошло. Дядя Сергей был убит, разорван бомбой, когда направлялся в дом генерал–губернатора.

Генерал Лейминг последним разговаривал с ним. После завтрака он попросил дядю уделить ему несколько минут, чтобы поговорить о мандолине для меня, и получил разрешение ее купить.

Тетя Элла, как мы видели, спешила к трупу на снегу. Она собрала части тела мужа и положила их на армейские носилки, которые спешно доставили с ее склада. Солдаты из казармы напротив покрыли тело своими шинелями, подняли носилки на плечи, принесли под кров Чудова монастыря и поставили в церкви, примыкавшей ко дворцу, в котором мы жили.

Только тогда было позволено привести нас. Мы спустились на первый этаж и по маленькому коридору дошли до внутренней двери, ведущей в монастырь. Церковь была заполнена людьми, все стояли на коленях, многие плакали. Близ ступеней алтаря прямо на камнях лежали носилки. Они казались почти пустыми, то, что прикрывали шинели, представляло собой небольшую груду. С одного края из под покрывала высовывался сапог. Капли крови медленно капали на пол, образуя маленькую темную лужицу.

Тетя на коленях стояла около носилок. Ее светлое платье выглядело довольно нелепо среди скромной одежды окружавших ее людей. Я не осмеливалась взглянуть на нее.

Испуганный священник вел службу дрожащим голосом. Хора не было. Из полутьмы, в которую была погружена церковь, подпевали молящиеся. У многих в руках горели свечи.

Служба закончилась. Все поднялись с колен, и я увидела приближающуюся к нам тетю Эллу. Лицо ее было белым и словно окаменевшим. Она не плакала, но в глазах было столько страдания; этого своего впечатления я не забуду, пока жива.

Со временем ее лицо утратило то напряженно застывшее, отрешенное выражение, но в глубине глаз навсегда затаилась безысходная боль.

Опираясь на руку московского губернатора, тетя медленно шла к двери, а когда увидела нас, протянула руки. Мы подбежали к ней.

«Он так любил вас, так любил», — беспрестанно повторяла она, прижимая к себе наши головы. Мы повели ее медленно по ступеням в коридор, чтобы укрыть от взглядов любопытных, число которых множилось вокруг нас. Я заметила, что низ правого рукава ее нарядного голубого платья запачкан кровью. Кровь была и на ее руке, и под ногтями. Она крепко сжимала пальцами знаки отличия, которые дядя всегда надевал.

Мы с Дмитрием отвели ее в ее комнаты. Она обессиленно опустилась в кресло и долго молча сидела с отсутствующим видом.

Спустя какое то время она поднялась и с лихорадочной жаждой деятельности попросила бумагу и написала телеграммы всей семье, начиная с императора. Выражение ее лица при этом оставалось тем же. Она вставала, ходила по комнате, снова садилась за стол. Люди приходили и уходили. Она смотрела на них, но, казалось, никого не видела.

По дворцу все старались ходить бесшумно и разговаривали шепотом. Наступил вечер, но свет не зажигали. Полутьма сумерек стелилась по комнатам.

Несколько раз тетя спрашивала о кучере дяди. Он лежал в госпитале, состояние его было безнадежным, он был ранен той же бомбой, которая убила дядю. Около шести вечера тетя Элла отправилась навестить раненого и, чтобы не тревожить его трауром, надела в госпиталь то же самое нарядное голубое платье, в котором была днем.

Мало того! Когда кучер спросил ее о муже, она нашла в себе мужество с улыбкой ответить ему, что именно великий князь послал ее справиться о нем. Бедняга спокойно умер той же ночью.

В течение всех этих ужасных дней тетя демонстрировала непостижимый героизм, никто не мог понять, откуда у нее берутся силы так стойко переносить горе. Всегда замкнутая, она еще более замкнулась в себе. Только глаза и напряженно застывшее лицо выдавали ее страдание; с удивительной энергией, которая таилась в ней долгие годы, она сама занялась организацией похорон.

В этот первый вечер нашего траура мы с Дмитрием, совершенно измученные, испытывали потребность выговориться, обменяться впечатлениями. Мы задержались в классной комнате и разговаривали шепотом. В комнате было темно, на улице стояла ночь, колокольня Ивана Великого чернела на фоне неба. От снега крепостные валы и крыши казались голубоватыми. Со всех сторон виднелись купола. На древние кремлевские стены снова снизошел вековой покой.

Умолкли и мы. Мы смотрели из того же самого окна на безразличный ко всему город. Ничего не изменилось. Что за дело ему до людских бед и несчастий? Все идет к предназначенному концу. Что ждет нас в будущем? Оно будет другим, но каким?

«Как ты думаешь, — послышался из темноты голос Дмитрия, — мы будем… счастливей?»

Нас позвали обедать. И снова я изумилась, что все в этой жизни идет своим ходом. Стол был накрыт, как обычно, и этом было что то шокирующее.

Тети Эллы за столом не было, но она вошла в комнату перед концом обеда и села с нами. На ней было то же голубое платье. Видя ее белое осунувшееся лицо, нам было стыдно есть.

Она сказала, что хотела бы провести ночь в моей комнате, она не хотела оставаться одной в своих апартаментах на первом этаже. Перед тем, как отправить Дмитрия спать, она попросила нас помолиться вместе с ней, и мы все трое опустились на колени.