Для того времени показателен один случай. В то лето я два–три раза отъезжала на несколько дней в Париж, всегда одна. Помню, я вернулась в Лондон поздним воскресным поездом, с огромным трудом отыскала на вокзале носильщика. На такси подъехала к дому, разгрузилась и отпустила машину. Рассчитывать на то, что в столь поздний час прислуга еще на ногах, не приходилось. Я открыла дверь своим ключом, втащила в холл чемоданы и по одному отнесла их к себе наверх. В квартире было темно и сыро, как в могиле.
Хоть и точили меня грустные мысли и одиночество, видеть я никого не могла, я избегала друзей и знакомых, предпочитая днями сидеть одна. Меня даже не тянуло к перу. Поистине беспросветные дни.
Постепенно в головной каше зашевелилась и стала проясняться новая мысль. Уже не приходилось сомневаться в том, что, как это ни печально, я проиграла. Я замахнулась на то, с чем мне было не справиться. Отчего не признаться себе в этом? Отчего не вникнуть, откуда пошла беда, и не начать все заново? Пусть удача отвернулась от меня и в Европе мне нечего делать, отчего не уехать куда либо еще? Я давно задумывалась об Америке; там я чему нибудь научусь. Такие, как я, начавшие новую жизнь, там не редкость. И до меня многие начинали, и сейчас таких немало.
Чем чаще я возвращалась к этой мысли, тем сильнее крепло убеждение, что это правильная мысль. Было, впрочем, серьезное препятствие: безденежье. Я не представляла, каким образом и когда я поеду, но было ясно, что поеду.
В августе или сентябре, в очередной раз наведавшись в Париж, я совершенно случайно встретила одну мою американскую приятельницу. И как то за чашкой чая она обронила пожелание увидеть меня осенью в Америке и залучить к себе в гости. В обычных обстоятельствах я из одной только деликатности не стала бы ловить человека на слове, а тогда я со спокойной совестью ухватилась за ее предложение. Вскоре оно вылилось в формальное приглашение. Мое самое жгучее желание исполнялось. Все обсудив, мы решили, что я приеду в октябре или ноябре и останусь на два–три месяца. Я возьму с собой рукопись и образцы духов. Меня еще донимали всякие неприятности, но уже проблеснул лучик надежды.
Расстаться с Европой оказалось труднее, чем я ожидала, а непредвиденные обстоятельства вообще заставили по крайней мере дважды отложить отъезд.
Дом моего отца в Царском Селе был конфискован советскими властями в 1918 году, и с тех пор в нем был музей. Не представлявшие исторической ценности предметы, то есть столовое серебро, фарфор, меха и личные вещи, разворовали сразу после конфискации. Кое что из этого добралось даже до Америки и значилось в каталоге одной нью–йоркской галереи. Но еще долго оставались нетронутыми антикварные коллекции мебели, картин, серебра, хрусталя и фарфора. В начале 1928 года мачеху предупредили, что Советы продали их группе французских и английских перекупщиков; ей сообщили, как и когда их грузили на пароход, и даже дали номера контейнеров. Вооружившись этими сведениями, она приехала в Англию, нашла пароход, нашла контейнеры и объявила груз задержанным. И подала в суд на лиц, ответственных за покупку коллекций. Мачехой двигали не только личные интересы. Было известно, что Советы продают за границу отдельные предметы из государственных и частных собраний, но тут они впервые сбывали коллекцию целиком. Княгиня Палей надеялась создать прецедент, после которого такие продажи стали бы невозможны. Ей было не привыкать действовать решительно, не жалея сил и хлопот, да и порядочных расходов при ее то скромных возможностях. Судебный процесс ожидался осенью, и поскольку я обещала быть свидетельницей с ее стороны, я не могла уехать, пока все не кончится. После нескольких откладываний суд наконец прошел в ноябре, но я так и не смогла на нем присутствовать. Как раз к моему отъезду у побережий Франции и Англии разыгрался страшный шторм, переправа через Ла–Манш на несколько дней полностью прекратилась, и именно в эти дни я должна была быть в Лондоне.
Вопреки всем ожиданиям, княгиня Палей проиграла процесс; она обжаловала решение суда и опять проиграла. Для нее это был страшный удар, и она вконец истратилась на процесс. А Советы впредь наводняли западные рынки историческими и прочими сокровищами, коллекциями и вразбивку; а ведь реквизировалась эта собственность под тем предлогом, что это де народное достояние.
Той же осенью до Парижа стали доходить тревожные известия о здоровье вдовствующей императрицы Марии Федоровны, матери Николая II. Последние несколько лет она жила в Дании. Ей было за восемьдесят, и до недавнего времени она прекрасно держалась, и вдруг сдала и уже несколько недель была между жизнью и смертью. Мне надо быть в Европе, случись худшее, присутствовать на похоронах. Пока там было улучшение, я смогла подготовиться к отъезду, но 13 октября наступил конец, и через два дня я выехала в Данию.
Когда я приехала в Копенгаген, гроб с телом императрицы уже перенесли из ее небольшого дворца Гвидор, где она умерла, в русскую церковь в городе. Чтобы дождаться съезжавшихся на похороны, их отложили почти на неделю, и все это время в храме дважды в день проходили службы. Приехав, я сходила и на утреннюю, и на вечернюю.
Маленький, чуть ли не детский, гроб императрицы стоял на низком помосте посреди церкви. Он был покрыт российским государственным флагом и Андреевским. Не было почетного караула, корон, гербов, все чрезвычайно скромно. Цветов, однако, было такое множество, словно церковь готовили к венчанию. Не уместившись на помосте, они обложили его кругом пышной пестрой грядой. На стенах — венки, на подоконниках — плоские букеты.
Многие из набившихся в церковь людей прежде составляли ее двор, входили в свиту, сотрудничали с императрицей на ниве благотворительности. Теперь они съехались со всей Европы проводить в последний путь последнюю монархиню романовской династии; печальные лица, усталые, серые; потертая одежда.
В день похорон рано утром из Биаррица приехал Дмитрий. На отпевании присутствовали только русские, к погребению подошли датская королевская семья, норвежский король, шведский кронпринц и герцог Йоркский, соответственно представлявшие своих монархов, многие делегации. Русский храм вновь вместил блистательное собрание: мундиры, на мужчинах — российские ордена, на княгинях — ленты ордена Святой Екатерины, возложенного на них самим царем. За десять лет изгнания мы впервые присутствовали на церемонии, в мельчайших подробноетях воскрешавшей прошлое, впервые — и в последний раз. Уже никогда не будет случая надеть эти ордена и медали.
Сложный ритуал погребения российских монархов предусматривал круглосуточный почетный караул из числа придворных сановников и военных, офицеров и солдат, выставленный у гроба в дни прощания и похорон. Когда хоронят императрицу, в караул встают также придворные дамы и фрейлины. Перед выносом у гроба императрицы Марии Федоровны встали датский почетный караул и в затылок им попарно русские офицеры: хотя и в штатском, они настояли на том, что это их исконное право и долг перед покойной государыней. В карауле стояли также две остававшиеся при императрице фрейлины и два казака, разделившие с нею изгнание.
Перед смертью императрица завещала лишь временно похоронить себя в Дании. Ее желанием было покоиться рядом с мужем в России, и она взяла с дочерей обещание, что те выполнят ее волю, как только позволят обстоятельства. Гроб с ее телом перевезли в кафедральный собор Роскилле, в двадцати милях от Копенгагена, с X века место упокоения датских королей.
Вечером того же дня король и королева Дании устроили прием в честь высоких гостей. По случаю печального события музыки не было, а все дамы надели траур. И дамы, и мужчины опять надели ордена. Пятнадцать лет мне не доводилось бывать на столь торжественном приеме. С кем то мы были незнакомы, кого то не видели с довоенных лет. В прежние годы мы жили примерно одинаковой жизнью, у нас были одни интересы; теперь все стало другим. Для скандинавов мир мало чем изменился, зато для немцев и особенно нас, русских, он изменился неузнаваемо. Кроме дежурных фраз, какими обмениваются после долгой разлуки, нам нечего было им сказать. На меня, я чувствовала, поглядывали с любопытством. Все знали о моем предпринимательстве и думали, что я процветаю; примешивалось тут и неодобрение моим статьям, которые стали выходить в шведском журнале. Неожиданно для себя я засмущалась, хотя все эти люди остались в той, другой моей жизни; не напрасно, значит, у нас было одно воспитание. Мои поступки логически вытекали из обстоятельств, вынуждавших поступить так, а не иначе, но я отлично понимала, отчего эти поступки кажутся им странными. Впрочем, со мной они были само очарование, а обсуждать меня с Дмитрием принялись, когда я уже ушла.
