Этот перелом внес в мою душу покой и радость. Мой маленький дом представился мне крепостью, где я жила по заведенному мною порядку, и ничто чуждое не допускалось сюда. Когда я к вечеру возвращалась домой и за мною клацали ворота, я словно освобождалась от всех житейских треволнений. Я поднималась к себе, сбрасывала городское платье, влезала в neglige или пижаму и шла в сад. Дом по обе стороны улицы обступали деревья, и я с крылечка смотрела, как сквозь ветки садилось солнце. Лужайку только что полили, я жадно вдыхала сладостный запах сырой земли и травы. В такие минуты на меня находило самое настоящее вдохновение, я горько сожалела, отчего я не писательница и не могу выразить свои мысли. Я пыталась удержать их, облечь в слова — напрасный труд! Оставались одни грезы, но среди прочего я таки грезила о том, что однажды напишу книгу, в которой выскажусь до конца. Тут мое разыгравшееся воображение обрывали шаркающие шаги за спиной: время ужинать. А потом спокойный вечер — и незаметно уже два часа ночи. Ничто меня не тревожило, ничто, казалось, не связывало меня с остальным миром, кроме двух телефонных проводов, протянувшихся от подоконника к ближайшему дереву, далее провисших над садом и наконец смотавшихся в клубок на уличном столбе. Но очень редко телефон подавал голос.
На выходные воцарялась полная тишина и покой. Я даже не выбиралась в город, разве что в церковь, и часы текли себе, и все мне было по душе.
Хозяйством я не умею и не люблю заниматься, с первых лет эмиграции, с Лондона, так ничему и не научилась, и потому все домоводство предоставила русскому старику дворецкому, который был при мне уже несколько лет. Это был «типаж»; в моем маленьком хозяйстве, обходительный и хваткий, он был главным человеком. У него было очень подходящее имя — Карп. Он напоминал мне своего тезку, древнюю мудрую рыбу, что водилась в пруду перед дворцом «Марли», построенным Петром Великим в петергофском парке. У некоторых карпов на жабре было золотое колечко, это были старожилы, ровесники еще петровского времени. Нацепи мой Карп серьгу в ухо, и сходство с рыбой стало бы полным.
В отличие от нас Карп не был недавним эмигрантом, он много лет прожил за границей и одно время служил в парижском доме одного моего дяди. Он исколесил чуть не весь свет, побывал во множестве переделок, но в душе оставался русским крестьянином, в чем и крылось его обаяние.
Приятный и располагающий к себе, он был бы идеальный слуга, но никогда нельзя было сказать, что у него на душе и какие мысли он вынашивает. Человеческую натуру он постиг в совершенстве, обладал занятным, абсолютно уникальным чувством юмора. Напрасно было задаваться вопросом о его возрасте: воплощая собою тип ныне вымершего русского слуги, он, казалось, был вечен.
Всегда чисто выбритые обвислые щеки; на кончике носа — очки в металлической оправе, за ними посверкивает добрый и въедливый взгляд. Его туалет вообще не поддавался описанию, и в любом наряде на ногах — что дома, что на улице — теплые домашние туфли.
Остановить поток его речи было невозможно, и даже если за столом у меня сидели гости, он не мог не высказаться. И я не одергивала его, настолько забавны были его слова и эта смесь французского с русским, когда он обращался к иностранцу. Когда мы с Дмитрием обедали вдвоем, он давал нам целое представление, рассказывал истории из неистощимого запаса своих впечатлений, а мы смеялись до колик.
Я не встречала другого человека, который бы так любил животных. В Булонь я перевезла с собой шотландского терьера и белую персидскую кошку. Вскоре им составили компанию огромный датский дог и щенок дворняжки, под видом немецкой овчарки навязанный мне шофером. Карпу этого было мало. Он умолил меня принять от доброхотного друга пару серых персидских котят, и те в свой срок принесли многочисленное потомство. Посулив подавать мне на завтрак свежие яйца, он купил несколько кур, но мне немного перепало, поскольку он придерживал яйца исключительно на развод. Скоро клуши водили орды безостановочно клюющих цыплят по всему саду. Потом появились кролики и следом стая белых голубей. Однажды Карп принес ручного фазана; птица клевала с ладони и гордо вышагивала вокруг дома. Кухня и кладовка были увешаны клетками с канарейками и прочими певчими пернатыми. Мало–помалу меня выживали из собственного дома.
Среди своей живности Карп расхаживал, словно ветхозаветный Адам в райском саду. Для него не было большего счастья, чем ладить из проволоки, веревочек и упаковочной тары причудливые клетушки и селить в них свое многочисленное семейство. Все его подопечные прекрасно уживались, и только дог, впрочем, самый миролюбивый из всех, досаждал Карпу своей крупностью и игривым нравом. Отчего то он решил, что у дога слабое здоровье, и не годится, чтобы он спал в конуре. Пришлось оставлять его на ночь в холле, но пса больше устраивала мягкая подстилка, чем каменный пол, и он повадился ходить на второй этаж, открывать мою дверь, и я, возвращаясь поздно, часто находила его развалившимся на моей постели. Такой порядок мне скоро надоел, и я велела Карпу положить этому конец.
Когда я в тот день вернулась, дог нервно расхаживал в холле. Внизу лестницы Карп, не поскупившись на узлы, закрепил проволокой каминный экран из будуара. Сверху экрана он приторочил палку, с которой свисал кусок проволоки; в целом это походило на удочку. А к свободному концу проволоки крепилась большая губка, остро и противно пахнувшая. Выяснилось, что ее пропитали составом, каким лечили дога от экземы, и пес не выносил этого запаха.
Это замечательное приспособление, разумеется, не пустило собаку наверх, но и я попала к себе нескоро, долго распутывая узлы.
Карп уделял куда больше времени и внимания животине, чем своим прямым обязанностям, и страшно сказать, до какой степени были запущены дом и сад. В конце концов я нанесла Карпу смертельную обиду, освободившись от большей части его зверинца. Оставила только собак и белую кошку.
Хотя Карп служил мне с охотой и клялся в верности до гроба, я понимала, что он дорожил не мною, а моим домом и садом, где мог предаваться своим буколическим занятиям. Это я была к нему больше привязана, а не он ко мне. Но все бы обошлось, не будь губительного влияния его многолетней дамы сердца. Я ничего не знала об их отношениях, когда по совету Карпа брала ее к себе кухаркой. Выяснилось это слишком поздно. Творилось что то странное: неудержимо росли хозяйственные расходы, стали пропадать вещи. Мои замечания оставались без последствий. И все же прошло еще несколько лет, прежде чем я решилась расстаться с Карпом, и когда это случилось, мне страшно не хватало его.
Другим важным человеком в доме была моя горничная Мари–Луиза. Смышленая, живая, старательная девушка очень облегчила мне жизнь. Вот уж кто был предан мне всем сердцем! Она оставалась со мною в такие времена, когда никак не могла рассчитывать на жалованье. В одном случае она доказала свою привязанность совершенно исключительным образом, и узнала я об этом только несколько лет спустя, когда она вышла замуж и ушла.
Среди моих подопечных была русская девушка, которой пришлось одной, без родителей, выбираться из России. Совсем юной она приехала в Париж и сразу стала зарабатывать себе на жизнь. Я пожалела ее, и сколько могла, а могла я немногое, помогала ей. В ответ она воспылала ко мне такой любовью, что порою это даже раздражало; постоянно изъявляя свою привязанность, она не стеснялась нещадно использовать меня и мои возможности. Раз–другой уличив ее в непорядочности, я на месяцы отлучала ее от себя, но рано или поздно напористая нахалка объявлялась вновь и с грехом пополам оправдывалась. Она вникала во все, что касалось меня, особенно в мои личные дела, была в них прекрасно осведомлена, знала о моих стесненных обстоятельствах. И однажды в мое отсутствие она пришла к Мари–Луизе и попросила взаймы десять тысяч франков, объяснив, что нужно вызволять меня из беды, а деньги она вернет через две недели, когда с ней расплатятся за пошитое белье. Мари–Луиза поверила этой басне, поспешила в банк, продала несколько ценных бумаг и передала ей всю сумму. Это была порядочная часть ее накоплений за много лет. Излишне говорить, что я не увидела этих денег, а Мари–Луиза, не сомневаясь в том, что они до меня дошли, удовлетворялась обещанием скорого возврата долга и даже не заводила разговора со мной на сей счет. Прошло два года, долг так и не был погашен. Тут она все рассказала мне, и истина выплыла наружу. Мы передали дело адвокату, но сметливой девицы и след простыл.
