Шлагбаум опять заклинило, и пришлось выходить, чинить. Сурин так вдруг устал, что казалось, каждый черный собственный след, оставленный в свежем снегу, звенит. Чайник остыл. Проглатывая теплую сладкую воду, Сурин почти спал. Бессмысленная прогулка в башню совершенно измотала его. Гребнев же только повеселел после визита патруля.

— Приедем в Киев, к доктору пойду! — сказал он бодро.

— А чего так? — без всякого интереса в голосе полюбопытствовал Сурин. — Голова болит?

Тряхнув пустой медный чайник, Гребнев поставил его на табурет и, отвинтив черную пластмассовую крышку канистры, наполнил доверху водой.

— В том-то и дело, что нет. Понимаешь, не болит. У всех болит, а у меня нет. Даже с похмелья перестала стучать.

Он поставил чайник на плитку и до отказа вывернул регулятор. Вода, вылившаяся на коричневый круг, сразу слегка зашипела.

— Это же ненормально, такие отклонения от нормы, — сказал Гребнев, присаживаясь на табуретку, подпирая голову рукой и глядя, как в зеркало, в выпуклый бок чайника. — Скажу: доктор, наверное, я большую дозу где-то схватил. Проверить меня надо. Бюллетень мне нужен! Устал!..

— В десятке головная боль не обязательна, — сказал Сурин. — Многие даже бодрее становятся. Старые болячки проходят. Я слышал, тут подстрелили зека, так пулю из сердца вынули, и как ты думаешь, жив! Уже опять, наверное, сидит… Так что не всем здесь плохо. Хотя детей рожать, конечно, бабам все равно не стоит.

— Так мы ж не в десятке, — вздохнул Гребнев. — Мы в центре, считай!

За снегом башню было почти не разглядеть- тень в белом водовороте, размытая бетонная свая.

— Я вот только не пойму, — Сурин указал на башню рукой, — почему эту шестнадцатиэтажку не обесточили? Не должно там электричества быть.

— По-моему, обесточили, — сказал неуверенно Гребнев, снимая с плитки чайник. — Точно обесточили! Устал ты, Петрович! А хочешь, приляг! Часа через два я тебя разбужу, приляг, поспи.

Полная крепко заваренного парящего чая кружка так и осталась стоять, нетронутая, на столе рядом с телефонным аппаратом. Он заснул, повалившись на бок, подломив под голову руку, выпал, будто в другое пространство.

Прожектор сквозь оконное стекло бил прямо в лицо, а он даже голову не повернул, так и замер, только глаза сомкнулись. Сон вышел тяжелый, без воздуха какой-то сон, но вполне осознанный. Во сне Сурин догадывался, что все происходит не наяву, только доказательств не имел. Приснилось, что щеголь из «Кадиллака» приехал-таки, встал над топчаном, расстегнул пиджак, правую ногу в блестящем полуботинке поставил на табуретку и ругается, ругается ленивым таким трехэтажным матом.

Сурин попытался уловить смысл и уловил. Ругал тот, оказывается, его. По какой-то причине нельзя было костюм из шкафчика брать.

— А какой у вас одеколон? Каким одеколоном пользуетесь? — спрашивал во сне Сурин. — Пахнет ваш комбинезончик. Так сильно, знаете, пахнет… И в квартире в башне на четвертом этаже такой же запах… Совсем такой же, я и перепутал. Сразу можно было понять, а я перепутал!

Сурин хотел заглянуть в нахальные глазки щеголя, взять его за галстук и повторить свой вопрос шепотом прямо в морду, но не получилось. Щеголь вывернулся и вдруг оказался одетым в роскошную песцовую шубу. Он завертелся по дежурке, закружился, поднимая по-бабьи полы, захохотал. Не страшно захохотал, хотя, ясное дело, напугать хотел. Не страшно, но противно очень.

Судя по шороху за черной драпировкой, там, далеко за окном в мертвом городе, густо сыпался снег. От этого стало немного теплее. Почему-то она думала о том человеке, что бродил в темноте по квартире. Он больше не вызывал раздражения. Татьяна лежала на спине. Она очнулась и не смогла в первую минуту вспомнить, что произошло.

— Не пойму, Финик, замочил ты ее, что ли? — спросил рядом незнакомый, неприятный голос.

— Да не! — отозвался другой голос, помоложе. — Смотри, Голова, смотри. Дышит, падла! Точно дышит…

Сквозь кровь на лице, Татьяна увидела темный потолок над собою. По потолку бродили широкие желтые блики. Вспомнила: «Здесь нет электричества, это керосинка так странно горит».

— Связать ее надо! — сказал первый голос, и женщина припомнила темнолицего зека-рецидивиста. Она закрыла глаза, замерла.

— Давай! — сказал молодой зек. — Давай на кресло ее посадим! А то захлебнется кровищей и кони кинет!

Ее взяли за ноги и волоком потащили по ковру. Татьяна не сопротивлялась, только застонала тихонечко. Разрезанная кофта задралась, тело заскользило по колючему ворсу. Во рту больно кололи выбитые собственные зубы. Кровь текла внутрь, в горло, и, чтобы не захлебнуться, женщина чуть повернула голову. С трудом разлепив горячие слипающиеся от крови веки, она увидела перед собою синий костюм с белой надписью «АДИДАС» через всю грудь.

— Финик, — сказал темнолицый зек, — там где-то проволока была в парадняке, я видел. Принеси. — Заметив, что женщина открыла глаза, он приблизил свое лицо к ее лицу. — Ты скажешь, сука, где контейнер? — спросил он. — Или продолжим игру?

С нее сорвали одежду и усадили в то же кресло. Теперь она не могла шевельнуться, руки плотно прихвачены к подлокотникам проволочными тугими кольцами. Ясность постепенно возвращалась к Татьяне, а вместе с ясностью возвращался и страх.

Пустая водочная бутылка на столе рядом с лампой. Вещи разбросаны по комнате. Грязным пятном лежала на ковре оранжевая кофта. Трусики, бюстгальтер — все разорванное, грязное, раскидано в разные стороны, и кругом пятна подсыхающей темной крови.

— Ты думаешь, я тебя сразу зарежу? — спросил темнолицый зек, показывая ей нож. — Нет, пока не скажешь, я тебя буду медленно по кусочкам кромсать, ласково…

На этот раз она даже не шевельнулась, только сглотнула кровь. Темнолицый присел на корточки и рукой провел по женской ноге, снизу вверх. Прихватил капроновый чулок, потянул.

— Сначала мизинчик на ноге, — сказал он, — потом буфера подправим!.. Скажи добром. Ты все равно скажешь, когда я тебе губы отрежу, падла… Скажешь!..

— Хорошо… — выдохнула Татьяна. — Я скажу… Я скажу!..

Темнолицый зек наклонился над ней сверху. Татьяна почувствовала, как лезвие проникло за левое ухо. Ей стало щекотно.

— Рассказывай.

— Я не знаю… Иван хотел мне сказать. Он не сказал… — простонала тихонечко она. — Не сказал. Он не успел.

— Иван? Кто это у нас Иван? — Лезвие опять осторожно пощекотало женщину за левым ухом.

— Он умер!

На лестнице раздались быстрые шаги.

— Финик, посмотри.

Татьяна морщилась и пыталась подвинуть голову, но это не получалось, она была притянута проволокой к креслу. Она зажмурилась и вдруг услышала напуганный голос молодого зека:

— Ты чего? Ты чего, мужик!.. Убери пушку…

Потом будто хлопок, резкий короткий шелест. Звон посыпавшегося кафеля. Лезвие вошло глубоко за ухо. Боль оказалась нестерпимой. Комната разъехалась и помутнела перед глазами Татьяны, но все же она успела увидеть, как в дверном проеме возникла фигура в сером костюме. Зек по кличке Финик сделал шаг, нелепо взмахнул тощими руками и повалился. Наверное, он умер не сразу. Пиджак на спине Финика задрался, и острая складка мелко дрожала.

В дверном проеме стоял водитель. В руке его был пистолет с длинным стволом.

— Шум будет, — сказал, отступая, темнолицый зек. — Нет, в натуре, шум будет. Менты набегут. Брось, мужик… Брось пушку то!.. Брось!..

Но никакого шума. Пистолет был с глушителем. С шелестом пуля ударила в грудь темнолицего, вторая в голову. Труп отбросило назад, и он спиною повалился на стол.

— Володя! — прошептала Татьяна.

На мгновение придя в сознание, она еще увидела, как распались на руках проволочные кольца. Комната медленно проваливалась куда-то вниз, было ощущение, будто мягко рухнуло все здание.

— Поедем! — говорил водитель. — Поедем! Я тебя вывезу отсюда! — Из его желтого, теперь открытого горла торчала странная стеклянная трубка, и голос его шел из этой трубки, слабый, еле слышный, не похожий на человеческий голос. — Хоть одну живую душу спасу! Я тебя вывезу!..