— Может, и меня угостишь? — спросила Зинаида, сама себе подвигая стул. — Где ты его взял, такого вареного? Он что, укуренный, не пойму? Мог бы все-таки и предупредить, что с гостем будешь, я бы хоть оделась!

— Погоди, — попросил Максим Данилович. — Погоди. Помолчи пока. Видишь, шок у человека.

— Похоронил он кого? — всхлипнула Зинаида, запахивая на груди халат.

— Нет. С женщиной поссорился.

— Врешь! — В голосе Зинаиды смешались в равных долях восхищение и недоверие.

— Может, и вру, — сухо отрезал Максим Данилович. — Давай! — сказал он, наливая следующую рюмку и подсовывая ее Дмитриеву. — Давай по второй, лейтенант. А то ты и вправду будто себя похоронил.

Только спустя несколько часов после выпитой на двоих в невероятном темпе литровки Дмитриев осознал, что произошло. Осознал и удивился себе. Неужели он еще способен на подобное безумное чувство?

Поставив перед мужчинами на стол новую бутылку, сквозь зеленоватое стекло которой можно было заметить длинный красненький перчик, покачивающийся в огненной горилке, и открыв банку маринованных огурцов, Зинаида ушла в другую комнату и прилегла. Когда кровать перестала скрипеть, Дмитриев спросил:

— Зачем ты мне позвонил тогда? — Он был совершенно трезв, и, судя по глазам, Макс также был совершенно трезв. — Ладно, — сказал он, распечатывая бутылку. — Давай все по порядку рассказывай. С начала.

— Откуда начинать по порядку? — Губы Макса чуть шевельнулись. — С детства?

— Нет, с детства не стоит. Начни с того, как ты умер.

Рассказывал Максим Данилович медленно, подбирая слова. Он понимал, что, пока не закончит, никакого разговора дальше не получится, а ему нужен был теперь этот разговор. Он ждал боли, но боль в этот вечер, вероятно, переселилась вся в Зинаиду. Было слышно, как женщина ворочается в постели, как она стонет во сне. Как просыпается, делает укол и опять засыпает. Максим Данилович, опуская детали, рассказал о том, как прямо с рейса угодил на операционный стол, как подмахнул договор с сатаною и, умерев для всех, оказался на шоссе, ведущем прямо в Припять. Когда рассказ дошел до чертежа, вынутого из паспорта мертвеца, Дмитриев в первый раз перебил своего боевого друга:

— Где эта бумажка, у тебя?

— Нет. Я ее отдал, — неохотно отозвался Максим Данилович. — Через несколько дней после нашего возвращения в Киев я позвонил Алевтине, медсестре-наркоманке из клиники, а еще через два дня мне назначили встречу. Упираться было опасно. Человек, приехавший на встречу, предложил на выбор: либо листочек с планом, либо вся моя семья погибнет. Ты помнишь мою жену?..

— Я видел Ольгу на твоих похоронах. Пожалуйста, Макс, опиши мне этого человека. Как можно подробнее опиши.

— Это имеет теперь какое-то значение? — Это может иметь значение.

Красный перчик приклеился к стенке пустой бутылки, и Дмитриев долго выколачивал его. Потом, ухватив за мокрый хвостик, вытянул и положил себе в рот.

— Похоже, что этот твой Геннадий был никакой не Геннадий, а сам Анатолий Туманов, — сказал он, прожевав перчик. — Очень похоже по описанию. Но если план у него, то теперь он наверняка попробует забрать из зоны контейнер. Или уже забрал. Времени прошло много. Скажи, Макс, в Припяти остался кто-нибудь из группы доктора?

— Да. Женщина осталась, Татьяна. У нее там квартира… По-моему, она свихнулась… Она потеряла и мужа, и отца, и детей… Жалко ее. Хорошая женщина. Ведь знала, где спрятан контейнер. Под пыткой не сказала… — Он тяжело поднялся и, отворив дверцы буфета, вытащил новую бутылку, оторвал пробку зубами, выплюнул на пол. — Она под пыткой не сказала. А я, видишь, отдал от одного только испуга!

— Татьяна, — повторил Дмитриев.

«Письмо! Письмо! — застучало в его голове. — Как же я забыл? По телефону Зоя сказала мне, что получила от Татьяны письмо. Татьяна знала все. Наверняка она все и написала своей подруге. И про доктора, и про Туманова, и про организацию раковых больных. Про контейнер!.. Конечно. Зоя говорила о том, что письмо — настоящая бомба, компромат. Как же я забыл!»

— Где телефон?

У Дмитриева были такие глаза, что Максим Данилович испугался даже. Он показал рукой на открытую дверь в соседнюю комнату. Аппарат стоял в головах кровати. Макар Иванович, ничего не объясняя, схватил трубку и, с трудом припомнив номер, стал набирать.

— Кому ты звонишь?

Зинаида лежала рядом. Женщина разметалась по постели, скинула одеяло, рукав ее ночной рубашки задрался, и на руке, на выпуклых змейках вен ясные вздувались прямо перед глазами Дмитриева следы свежих уколов.

— Зоя! — сказал Дмитриев, считая гудки. — Прошу тебя, Зоя, сними трубку. Сними трубку. Это очень важно для тебя. Пожалуйста, сними трубку.

Максим Данилович отвернулся, ему стало смешно. Он налил себе горилки, выпил, он хотел сказать что-нибудь пошлое, сальное, веселое. Ну действительно, какая любовь в их-то возрасте, но, когда повернулся и увидел лицо Дмитриева, вся веселость моментально испарилась.

Дмитриев плотно прижимал трубку к левому уху. Но динамик в трубке был достаточно сильный, и до слуха Максима Даниловича донеся истошный женский крик:

— По-мо-ги-те! Убивают!

Накануне проклятый электродвигатель все-таки сдох. Наверное, он сгорел с шумом, выпустив струю дыма в небо. Сурин этого не видел. Но теперь черные и белые полоски на железной планке покачивались почти вертикально в двух метрах от земли. Прожектор также был, похоже, на последнем издыхании. Всю зиму продержался, а теперь не выдержал весенней ласки, может, и до утра не дотянет. Сидя возле окна в дежурке, Сурин смотрел на мигающий свет за толстым стеклом. Ему было все равно. Пусть погаснет. Его потом починят. К нему, к Сурину, это отношения иметь уже не будет. Хоть и с большим опозданием, но он все-таки получил свободу. Рапорт рассмотрен и удовлетворен. Осталось дотерпеть только до конца этой последней смены, и он свободен. Ровно в девять ноль-ноль можно оторвать гнилые погоны от кителя, ровно в девять он становится просто штатским человеком.

За спиной в помещении поста негромко гремело радио. Звучала музыка. Новый сменщик Игнатенко терпеть не мог новостей, говорил, что от одного голоса диктора, с трудом вещающего на государственном языке, его мутит. Зачем стараться, калечить себе горло, когда проще все сказать по-русски. Ни одного же человека во всей Украине не найдется, чтобы не понял. На каком языке воспитан, тем и владей.

Сурин сидел неподвижно у окна, вот уже минут тридцать, изредка он подносил к губам кружку с остывшим чаем и прихлебывал, а Игнатенко лежал, как и обычно, на топчане, закрыв лицо полотенцем и закинув ноги в сапогах куда-то под потолок, слушал музыку.

«В сущности, хороший парень, но не умный какой-то он, — в который уже раз повторялась одна и та же мысль в голове Сурина. — Без царя в башке мент. Дурак совсем. — Как по кругу одна мысль цепляла другую, и Сурин вспоминал Гребнева. — Жалко парня! Тоже мент был, может, тоже глупый, а за что умер, непонятно. Глупо умер. — Лампочка в прожекторе часто подрагивала, меняя силу накала, а мысль не сбивалась с круга, шла по заведенному пути. — Хорошо, письмо опустил. Наверное, дошло оно. — Сурин припоминал опять: — Адрес на конверте правильный. Марки я наклеил. Дошло, наверно. А может, и потерялось… Потерялось!.. — Глядя на прожектор, он видел опять мертвые глаза женщины, выпавшей из окна, и будто отчитывался перед ней. — Уверен, дошло письмо. Не беспокойся, Татьяна. Все нормально будет. Дошло!»

Последним по списку прошел свинобус. Машина еще разворачивалась, а Сурин уже поставил галочку. Все. Не будет больше никаких машин. Не будет больше пропусков и ругани с водителями. Конечно, все это останется, но останется для других. Ничего этого не будет для него, все это нужно вычистить из памяти, как противный сырой мусор. Сегодня последняя ночь. С девяти утра он больше не мент.