Скошенный назад выпуклый чёрно-лиловый глаз Хунхуза смотрел на него.

«Ну, что теперь будет?» — просто спрашивал взгляд остановившейся лошади.

Она не поднялась на дыбы, не опрокинулась, заваливая под собой всадника, когда уже некуда было переступить с последнего зыбкого островка, а с безрассудной храбростью влезла в болото всеми четырьмя ногами. Не зря же её натравили сюда. Пока можно было, она шла...

«А дальше как?» — спрашивал её взгляд, ставший сразу кротким.

— Ну, милый, ну! — ободряюще сказал Андрей, тронутый кротостью, нашедшей на Хунхуза, и подобрал ноги выше к седлу.

«Милый» натужно вздохнул и, поверив ещё раз, рванулся вперед всем напряжённо собранным телом, рванулся и действительно пошёл, разваливая грудью чёрную грязь. Крутые мускулы его шеи сразу налились мелкой дрожью.

— Ну, ещё немножко! — просил Андрей, приподнимаясь в седле, точно это могло облегчить продвижение лошади.

Снег всё продолжал падать, и всё так же близким и далёким казался желанный ольховый лесок.

«Может быть, я не туда правлю?» — подумал Андрей тоскливо, осматриваясь и замечая, что правее выделился второй такой же колок.

Хунхуз шёл, выбиваясь из последних сил. Он сам не хотел тратить время на отдых: близкий уже лес манил его, обещая твёрдую землю под копытом.

«Нет, не туда!» — холодея, решил Андрей, видя, как с каждым шагом всё глубже заходит лошадь, хрипя от натуги, и потянул правый повод. Но Хунхуз только устало повёл ушами.

«Что же ты сразу не пустил меня туда?» — сказало Андрею это движение.

И, точно вправду осознав эту мысль, поняв неуверенность седока и безнадёжность своей попытки выбраться, лошадь остановилась. Силы сразу покинули её.

Теперь болото охватило её прочно. Андрей встал в седле и, не выпуская поводьев, прыгнул на ближнюю высокую под снегом кочку. Он попробовал тянуть за повод, но едва удержался сам на зыбкой дерновой подушке, наросшей на болотном выплавке, и лошадь не тронулась с места, оседая всё ниже, кося на человека тоскующим взглядом. Утратив опору под ногами, она всё ещё искала её, и от судорожных этих движений трясина вздрагивала и как будто вздыхала, податливо расступаясь под тяжестью животного.

Жалуясь, лошадь заржала таким, тихим, бархатным голосом, что у Андрея сразу растаял в горле тугой комок и злые слёзы потекли по лицу. Он смахнул их и огляделся: он был совершенно беспомощен. Не оборачиваясь на вытянутую, с приложенными ушами, тонконоздрую морду лошади, Андрей двинулся прочь, опираясь на ружьё, как на дубинку, скользя и проваливаясь, и тогда, испугавшись, что её покидают, лошадь заржала пронзительно громко...

Андрей полз по кочкам, хватался, выдираясь из топи за жёсткую осоку, изрезавшую в кровь его ладони, и всё время отчаянное ржанье покинутой лошади, не переставая, билось в его ушах. Но уже не жалость, а ужас вызывал в нём этот напрасный зов: он сам, как дикий зверь, боролся за свою жизнь, пока, обессиленный, не уткнулся лицом в локтевой сгиб своего грязного рукава. Руки его судорожно сжали охваченную ими травяную подушку.

— Ох, мама! — сказал он ещё и затих.

Он лежал, запорошенный снегом, и милые образы теснились в его стынущем, точно обнажённом мозгу. Он видел Анну... Она тоже шла по болоту, но шла стремительно. Она приблизилась к нему, подняла и понесла, как ребёнка, а вокруг волновалась уже голубая зыбь огромного озера. Солнце просвечивало воду до твёрдого дна; длинные волосы Анны колыхались в ней, как чёрные водоросли. Анна легко несла Андрея на вытянутых руках, и волны омывали его нагое тело... И вот волна поднялась, подхватила его на гребень и... кинула обратно в болото. Он лежит на снегу, но волосы его смешиваются не с жёсткой осокой, а со светлыми кудрями женщины. Он целует их, эти кудри, целует её глаза. Но не любовь смотрит из них, а смертельный ужас. Какие они чёрные, глубокие, огромные! Это глаза Анны!.. Это Анна стонет там, на болоте!..

Андрей приподнял голову и снова уронил. Но Анна стонала, звала его. Огромным усилием он стряхнул с себя оцепенение и понял, где он, что с ним, вспомнил, что Анна жива; тогда страстное желание вылезть из этого болота снова овладело им. Руки закоченели, и он стронул себя с места, двигая ими, как ластами... И вот он выбрался, выполз, как выползает из болота лось. Когда он поднялся на ноги, то обернулся. Глаза его искали место, где была лошадь. Но снег запушил даже его собственный след...

На Чулкова Андрей набрёл по запаху дыма. Таёжник уже совсем перекочевал и отсиживался в шалаше на берегу реки. Он ожидал Андрея дня на два позже и, числясь в очередном отпуску, охотился на тетеревов; Он успел подбить штук двадцать чёрных «косачей», краснобровых и белохвостых, и с дюжину скромно-рябеньких тетерок, а потом снег испортил ему всё охотничье настроение.

— Косачи сидят на берёзках, а у меня в глазах сплошное мельканье, — сердито ворчал он, развешивая и растягивая у костра выполосканную им в реке одежду Андрея. — Нагрянет братва — надолго ли этой дичины хватит! Эк его прорвало: сыплет и сыплет! В метель по тайге ходить немыслимо: она так тебе изобразит местность, своего жилья не признаешь!.. Жалко лошадку!.. Теперь старик Ковба изведётся с горя.

Андрей всё ещё не мог притти в себя, зябнул и жался к огню. Чулков говорил, явно пренебрегая собеседником, и в голосе его звучало не сожаление о лошади, а осуждение Андрею. Только взглянув на него, худого, измученного, облачённого в чужую, широкую ему одежду, Чулков смягчился и добавил:

— Спасибо, хоть сами-то выбрались. Бог уж с ней, с лошадью!

Затем он снял с огня чайник и стал раскладывать на ящике в шалаше свои продуктовые запасы. Он выпил «за компанию» стопку разведенного спирта, не закусил, а просто утёрся рукой и, выбрав парочку косачей, грузно сел у входа, начал теребить атласно-чёрные перья.

«Хорошие люди, а канитель какая у них идёт! — сердито думал Чулков. — Зачем было в трясину лезть, когда тропа существует? Мысли-то не тем заняты! Мог бы и вовсе не выбраться!»

Гладкая головка мёртвой птицы моталась по земле, подмигивала Андрею прижмуренным глазком, а сам Чулков, осыпанный птичьим пером, походил в это время на большого хищного зверя. Он ощипывал свою добычу молча, хмуро, и эта хмурь, как тень, ложилась на лицо Андрея: казалось, рвалась последняя дружба, скупая на внешние проявления, но надёжная.

Андрею вспомнились ночь на Долгой горе, и тоскливое чувство отчуждения от работы, от окружающей обстановки. Легче ли было ему теперь? Теперь он просто боялся приближения ночи.

Чулков хотел выйти из шалаша, но оленья шкура, прикрывавшая вход, была придавлена чем-то снаружи, потом она мягко подалась, и целая куча снегу обрушилась на голову и плечи таёжника.

— Ух! — вскрикнул он, ощутив за воротником холодное, и, что-то ворча себе под нос, принялся отбрасывать снег.

Андрей, разбуженный восклицанием Чулкова и ворвавшимся холодом, сонно смотрел, как возился в сугробе его приятель. Над тайгой во-всю гуляла метелица, но, только увидев косо летевшую позёмку, Андрей услышал тонкий посвист ветра, а затем и мощное гудение леса, раскачиваемого бурей. И тогда Андрей проснулся окончательно, и вся неприглядность его положения предстала ему. Он зажмурил глаза, потом закрылся с головой меховым одеялом. Если бы можно было закрыться ещё этим снеговым сугробом, который расшвыривал Чулков! Зарыться — и никогда не вставать!..

Но просто лежать, не двигаясь, было невыносимо. Андрей сбросил одеяло и сел. Чулков, загораживая вход своей крупной фигурой, устанавливал в шалаше железную печку.

— Этакий зверь! — рассуждал он вслух. — Сейчас огонька добудем, чайку сварим, тогда дури себе, сколько влезет. Всё закидала! — пожаловался он Андрею с тем же вчерашним брюзгливо-недовольным выражением. — Дрова еле раскопал! Вот прорвало её не во время!

Он быстро растопил печурку, поставил на неё котелок со снегом и присел возле, на куче поленьев, протягивая к теплу растопыренные пальцы, озябшие и красные.