Тоска меня тогда взяла: всё мне Фёкла из-за каждого дерева мерещилась. Сны одолевали всякие... Проснусь, будто кличет кто: «Петра! Петра!» И слышно, в темноте бляшки на одежде позвякивают. А Прошка-то, оказывается, тем же мучился. Удивительное дело! Вот и приходит он ко мне и говорит:

— Давай, уходи куда-нибудь. Фёкла, — говорит, — приходит ко мне по ночам и плачет, на тебя жалуется.

Что тут будешь делать? Собрал я свои монатки и ушёл. На прииски к русским. Разведчиком стал. Жизнь уже прожил, а тоска не изжита. Значит, душа не стареется.

Чулков лёг грудью на камни, облокотился и неподвижным взглядом уставился в темноту. Костёр догорал. И от его неровного света глубокие глаза Чулкова то вспыхивали красноватым блеском, то снова гасли.

— И что такое есть эта самая любовь? — произнёс он ровным, безжизненным голосом, обращаясь не к Андрею, а к кому-то невидимому за костром. Говорят: сон сильнее всего, а она и сон и самую жизнь отнимает. Не любила бы Прошку Феклуша, разве пошла бы она на такое?

— Тяжёлая история, — сказал Андрей; ему жаль было Чулкова, жаль Фёклу, но даже этот грустный рассказ не омрачил его настроения, а лишь углубил прелесть и чистоту чувства, владевшего им. — Конечно, тяжело в тайге одному, — добавил он с оттенком невольного превосходства.

— Куда же денешься? — сказал Чулков покорно; он сел, сломал о колено тонкую сушину, бросил палки в костёр. — Проезжал перед вечером каюр[7] с Сантара, рассказывал, что большие палы пошли в верховьях. Опять, наверно, русские подожгли. Не умеют они от огня беречься. А якуты на Омолое волнуются теперь. Оспу им прививали. Ну и боятся, чтобы доктора огнём не застигло.

— Откуда доктор?

— А кто его знает? Посылали, стало быть...

Консервная банка валялась на земле, выжженной костром. Разбросанные головешки не были покрыты пеплом, ярко чернели и холодные угли: сразу было видно, что костёр не потух, а залит водой.

— Банку вот забыли, значит, очень торопились.

Кирик пнул её в сердцах, и она, звякнув, отлетела в кусты. Он обошёл ещё раз кругом.

Нежно лоснились примятые ветки пихты, настланные на земле, пахли смолой тонкие жерди — остов чума. Видно, что совсем мало жили здесь эвенки. Кирик посвистел тихонько, искоса взглянул на доктора.

Валентина сидела прямо на земле, охватив руками колени, сердито-насмешливо смотрела на Кирика. Туча мошкары колыхалась в горячем воздухе над оленями, привязанными к дереву. Даже в чаще под тенью ёлок было жарко. Кружилась голова от запаха хвои, еловых шишек, разнеженной тёплой земли, разогретых натёков янтарной смолы на коре лиственниц.

— Зачем уехали? Куда уехали? — бормотал Кирик, всё ещё разглядывая помятую траву и олений помёт.

— Напился чаю? — съязвила Валентина. — Эх ты, вредный, ты вредный! Меня мучаешь, оленей мучаешь! Я всё расскажу вашему председателю.

— Зачем мучаешь? — укоризненно сказал Кирик. — Один-два дня — не беда.

— Не беда? Как это не беда? Теперь обратно ещё два дня...

— Зачем обратно? Дальше поедем.

— Дальше? — вскричала Валентина, поднимаясь.

Она сорвала с себя сетку и шляпу, обмахиваясь ими, с разгорячённым лицом пошла на Кирика.

— Теперь уже близко, — заискивающе, смущённо, но попрежнему упрямо сказал Кирик, немножко отступая назад. — Погода-то жаркий, костёр-то совсем сырой.

Валентина до боли в пальцах сжала кулак. Ей хотелось поколотить этого дико-упрямого Кирика.

— Я не поеду, — сказала она звенящим, ломким голосом и сделала ещё два шага к Кирику.

— Тогда подожди здесь, — решительно предложил Кирик, отступая ещё на шаг и, на всякий случай, заслоняясь выдвинутым локтем.

Валентина заметила это движение, отбросила шляпу и со слезами в голосе крикнула:

— Подождать? Ты теперь будешь гоняться за ними по всей тайге, а я буду ожидать? (Слёзы всё-таки покатились из её глаз). Как же я останусь одна? Как тебе не стыдно?

— Я же не говорю — останься, я говорю — вместе поедем, — с сожалением, но без раскаяния сказал Кирик. — Ты ведь сама говоришь: не поеду.

Он чувствовал себя правым. Валентина даже растерялась перед его непоколебимым упорством.

— Куда же они уехали? — спросила она, после тягостного молчания.

— То-то беда: никакой метки нет. Совсем даже нет, — заговорил Кирик, сразу оживлённый.

— Наверно, услышали, что ты к ним в гости собрался, вот и уехали куда глаза глядят. Метку тебе! Как же, нужен ты им! — и Валентина подумала, что охотники, наверно, испугались, услышав о прививке оспы и нарочно откочевали подальше. — Куда же теперь ехать без метки? — спросила она ещё, помолчав.

Кирик совсем повеселел.

— Найду! Оленей-то у них много.

Тут он сразу вспомнил, что доктора надо беречь, начал умело, быстро разжигать новый костёр, сбегал за водой, даже подобрал мимоходом шляпу Валентины.

Валентина сидела на коряге, устало опустив на колени поцарапанные грязные руки, сердито наблюдала за хлопотами своего проводника. Он примащивал плоский камень для столика, подсовывая под него нарубленные им поленья, вся его согнутая спина была покрыта серой кишащей массой: комары так и осыпали всё живое.

«Ему это, конечно, интересно. Он чувствует себя дома. Старый, вредный чорт!» — с отчаянием думала Валентина.

Пусть он хоть треснет, она больше не станет помогать ему в «домашней работе». Пусть он сам теребит своих куропаток и рябчиков. Пусть сам варит и жарит!

Комары садились на лоб Валентины, мошки лезли ей в глаза, в уши, но она «на зло Кирику» позволяла им есть себя, не утруждаясь сходить за шляпой. Даже когда дым костра повалил на неё, она зажмурилась, но не пошевелилась.

Такая неподвижность напугала Кирика.

— Ты что... захворал? — спросил он, бросая развязывать тюк с провизией и подходя ближе. — Хворь что ли пришла? — переспросил он тревожно.

Губы Валентины страдальчески изогнулись, она хотела ещё сидеть и молчать, но вспомнила, что олеин стоят рядом не развьюченные, что кругом тайга, а Кирик — дикий и непонятный человек... Что ему стоит вскочить на своих таких же диких оленей и умчаться, оставив ее одну? Он, кажется, очень хорошо понял, как ходят болезни.

— Дым... глаза ест, — сказала она, порывисто вставая.

После короткого отдыха Кирик потрогал острие пальмы — тяжёлый нож, насаженный на длинную рукоятку якутским кустарём, ещё не успел притупиться — и прыгнул на своего оленя.

К вечеру они доехали до остановки эвенков, но по всему было видно, что охотники снялись отсюда ещё с большей поспешностью и повернули на север от Сантара. Теперь и Валентину захватил азарт погони, и она наутро ничего не сказала Кирику, только спросила уже в пути:

— Верно ли едем?

— Как не верно? Верно, однако. Теперь-то знаю, куда едут. Скоро река будет. Я тут проходил, когда был молодой.

— Когда же это было?

— Давно было. Ещё один жил. А теперь меньшой сын жену взял.

В это утро небо показалось Валентине мутным и серым, а солнце, тусклое в эти мглистые от жары и сухого тумана августовские дни, совсем задохнулось в белом мареве. Кирик заметно обеспокоился. Он стал поглядывать на солнце, вздыхал, цокал языком и всё торопился, местами пуская рысью свою связку оленей. Валентина молча, покорно ехала за ним.

Потом по тайге потянул ветер, он дул слабо, едва раскачивая прозрачные колосья высокого вейника, но был не по-таёжному сух и зноен. И вскоре он неожиданно принёс с собой горьковатый запах гари.

Кирик ничего не сказал Валентине, останавливаясь на ночлег, но не отпустил оленей в тайгу, а привязал их на длинном ремённом алыке. Когда Валентина уже спала, он вылез из своего шалашика, взглянул на небо. В мутной мгле не горели звёзды, угасла и та, что своим неподвижным светом указывает путь таёжным следопытам.

— Дым это, однако! — тревожно шептал Кирик.