— Да за что же? За что мне такое? — и, ощутив живую теплоту своей подвернувшейся руки, с ожесточением вцепилась в неё зубами.

Боль привела ее в себя...

Потом Анна услышала таинственный звон. Он вошел в её сознание, пленительно-нежный, успокаивающий, как тихая музыка. Она приподнялась, придерживая рукой развившуюся тяжёлую косу. Прислушалась. Земля баюкала её: где-то пробиралась, журчала вода.

Анне захотелось пить. Она поднялась и побрела, прислушиваясь к голосу ручья, то замирающему, то возникающему вновь в темноте ночи.

Она не сразу разглядела контур высокой горы, возникшей над каменистой поляной. Только серебрилась в густой синеве неба линия крутого края, на который щедро и бесконечно лился поток Млечного пути. И уже нельзя было понять, в небе ли, на земле ли звенело всё зовом бегущего потока.

Пройдя ещё немного, Анна опустилась на колени. В узкой щели между камнями засверкала чёрная струя воды. Анна потянулась к ней руками, зачерпнула полные пригоршни... и как будто не воду, а звёздный блеск, обжигающий холодом, подняла она на ладонях...

Андрей встретил её очень встревоженный, и она сразу поняла, что они с Валентиной не заметили её, когда шли вместе.

— Где ты была? Я звонил всюду...

— Ты... беспокоился?

Он ответил хмуро:

— Маринке что-то нездоровится. Я пришёл, а она... Она еще не спала.

— А где ты был? — опросила Анна, не глядя на него.

— Я был у себя... в кабинете, — сказал Андрей сухо.

Он взял с этажерки пару книг, словарь и направился было к двери.

Анна как вошла — в чёрном берете, в пальто с прилипшими иголками хвои — так и стояла у стола, не раздеваясь, не вынимая рук из карманов. Сейчас Андрей выйдет из комнаты, засядет у себя и будет до рассвета перелистывать страницы, скрипеть пером или сидеть неподвижно, изредка прерывая тишину неровными вздохами, а завтра она опять не сможет начать разговор... Снова молчать, терзаться, может быть, подсматривать. Нет! Сейчас же!

— Андрей!

Он быстро обернулся.

— Андрей, мне нужно поговорить с тобою.

Он посмотрел на неё, на свои книги и подошёл к ней, неловко улыбаясь:

— Что ты хочешь сказать?

От этих слов, от его жалкой улыбки гнев Анны остыл.

— Я не могу больше так жить, — прошептала она с кроткой растерянностью. — Я не могу так!

Андрей стоял перед ней, прямой, снова суровый, смотрел в сторону, машинально тасовал в руках тяжёлые томики книг.

— Погоди, не шурши! — сказала Анна нетерпеливо и, забывшись, положила ладонь на его горячую руку.

Одна из книг выскользнула, с шумом упала на пол. Оба вздрогнули.

— Чего ты от меня хочешь?

— Я хочу, чтобы ты сказал мне всё прямо. Всё как есть, — проговорила Анна, стараясь унять дрожь в голосе.

— Мне кажется, я ничего не скрываю, — ответил Андрей.

— Неправда! — вскричала Анна, сразу охваченная гневом. — Ты унижаешь себя и нас обоих своею... своею трусостью! Если ты любишь её больше, иди к ней! Я не держу тебя... — Анна тяжело оперлась рукой о край стола. Она боялась снова упасть, боялась вызвать жалость к себе. — Я опять чуть не стала подсматривать сегодня... — сказала она подавленно. — Это мерзко... Ты вовсе не был в кабинете. Ты ходил к ней...

— Да, я ходил к ней.

С минуту Анна молчала, потрясённая. Даже после сообщения Кирика в ней ещё жила затаённая надежда, что Кирик ошибся, что всё как-нибудь обойдётся по-хорошему. Даже, увидев Валентину и Андрея вместе, она ещё не совсем поверила в своё несчастье. Теперь всё рухнуло, и она сказала почти спокойно:

— Нам надо расстаться.

— Ну, что же... — сказал Андрей и побледнел. — Расстанемся.

— Немедленно.

— Когда захочешь.

— Когда захочешь! — повторила Анна запальчиво. — Не я, а ты этого хочешь!

Андрей наклонился, поднял книгу, спросил:

— Значит, мне надо уходить?

— Пожалуйста...

«Да неужели это уже конец?» — с ужасом подумал он и вслух проговорил растерянно:

— А как же с Маринкой? Разве нельзя жить вместе хотя бы ради неё?.. Хотя бы условно?

— К чему?! — возразила Анна холодно. — Мы ведь не обыватели, заключившие брачную сделку по расчёту. Зачем нам какие-то условности? Жить без любви, без уважения друг к другу!.. Ради чего? Существовать в роли снисходительной жены я не смогу. Терпеть или... ссориться... Только калечить детей. Маринку! — поспешно договорила она, огромным усилием подавляя желание сказать ему о своей беременности. — Полюбил другую... дал волю чувству... Ну, что же! Жестоко... Очень жестоко... Но лучше уж так... по-честному.

Андрей хотел что-то сказать и не смог, и вышел из комнаты неровным шагом.

Теперь уже никакой надежды не было. Теперь уже всё было ясно. Теперь полагалось переживать: побороть в себе чувства к недостойному человеку и взяться за работу. Существовал ли такой рецепт при сердечных болезнях, нет ли, но что-то вроде этого представлялось Анне.

Горькая ирония над собой, остро покалывая, точно пришпоривая, помогла ей несколько прийти в себя, снять пальто; она даже умылась, но когда вошла в свою рабочую комнату и села к письменному столу, силы вовсе покинули её.

«Что я ему сделала?! — вырвался у неё душевный крик. — За что он так безжалостно расправляется со мной? А надо выдержать... — Глаза Анны выразили тоску загнанного, смертельно измученного животного. — Пережить надо! Вот смог же пережить своё горе Уваров! Неужели я слабее? Но как глухо мне... будто навалили на меня мешки с золой... тяжко, и задыхаюсь! Ничего, Андрей Никитич, я еще встану, я еще стряхну с себя эту пыль».

Анна болезненно усмехнулась, опустила на руки отяжелевшую голову. Сколько бессонных ночей! Сухие глаза не смыкаются, в них точно песок. А по утрам упадок сил. Приходить в контору и, сцепив зубы, усаживать себя за стол, заставлять заниматься делами.

«Как у меня всё дрожит внутри! — думала Анна, прислушиваясь к себе. — Такая пустота в груди и боль такая! Гейне говорил, что при зубной боли в сердце помогает «свинцовая пломба»... «Свинцовая пломба» помогла бы и мне, несомненно. Но как бы это было дико! Мать, беременная женщина — стреляет в себя... Нехорошо. Ах, нехорошо!

Анна переменила положение рук, но взгляд её под мерцающей тенью отяжелевших ресниц остался неподвижным. Ей точно в бреду представилось, как она ходила на-днях в баню. Тяжёлые мысли её были тогда отвлечены видом молодой матери, которая мылась с ребёнком напротив. Ребёнок, мальчик, толстенький, с пухлой, вздёрнутой кверху губкой, спокойно сидел в тазу и поливал на себя из зелёного стаканчика. Приятно ему это было очень, но всё удовольствие его выражалось только в улыбчивом блеске глаз, а губкой он шевелил задумчиво, как бы прислушиваясь к своим ощущениям. И ещё там была такая же чудная толстушка-девчонка, которая так же сидела в тазике, и, пока ее мать тёрла и скребла ногтями свои намыленные космы, — пока мать не видела, девчонка наклонялась, ртом пила воду из таза. Каждый раз, проделав это, она радостно всплескивала ладошками, брыкала в воде ногами и, явно довольная собой, с торжеством осматривалась. Глядя на этих детей, Анна думала тогда о своём будущем ребёнке, и ей становилось легче на душе, а сейчас она подумала что у тех детей есть отцы, что они не брошенные...

Она поднялась и начала метаться по комнате.

«Это какие-то жестокие приступы, точно родовые схватки. Но так родиться может только... ненависть. Я бы не хотела зла. Я хочу только хоть на минутку успокоиться. Вот как он истолковал мою помощь денежную... Видно, правду говорил Ветлугин: когда возникает физическое влечение, оно одевает свой предмет в самые лучшие украшения, а охладев, стараются раздеть донага, рассеять все иллюзии... Это чтобы оправдаться, чтобы не стыдно было за себя. Тогда как ни повернись — во всём плох. А я не хочу, не хочу, чтобы меня опошлили ради собственного оправдания».