31
«Да, мои разведчики сейчас герои дня; — думал Андрей, выходя вслед за Уваровым из кабинета Анны. — Но она-то как держится!.. Ведь не может того быть, чтобы она совсем... успокоилась. А вот улыбается... шутит».
— Теперь-то мы выберемся из тупика, — весело заговорил Уваров, уже на улице оборачиваясь к Андрею. — И впредь доводить разведки до такой крайности не позволим.
— Посмотрим, товарищ секретарь парткома.
— Можете не сомневаться, товарищ разведчик! Научены горьким опытом. В тресте этот горький опыт тоже будет учтён. — Уваров покосился на Андрея, подравниваясь к нему на ходу, и спросил с доброй насмешкой: — Ты что же невесёлый такой? Ты же теперь ещё и герой романа!..
— Нашёл чем шутить! — горько упрекнул Андрей.
Уваров нахмурился.
— Это ведь ты шутишь-то, а не я.
— Я не шучу, — заволновался Андрей. — Я к этим вещам всегда, с самой юности, относился серьёзно. Бить меня сейчас ещё — просто жестоко.
— А мы и не бьём, — сказал Уваров, настораживаясь. — Хотя за Анну Лаврентьеву следовало бы.
— Ну, что ж, поставьте вопрос на бюро! — огрызнулся Андрей.
— А ты как думаешь! — сказал Уваров сдержанно, но заметно меняясь в лице. — Семья — это дело общественное. Разумеется, любить мы не запрещаем. Не можем же мы вынести постановление: люби жену свою. А без любви ты ей не нужен: не такой она человек.
— Да, она не такая! — невольно с гордостью вырвалось у Андрея.
Уваров зорко посмотрел на него.
— Небось, плохим её не вспомнишь. Эх ты, дурной! А еще говоришь: «На бюро!» Сам ты себя на всю жизнь наказал.
Андрей промолчал, но углы его губ жалостно опустились.
«Ишь ты, какой тонкокорый стал: где ни затронь — все пищит, — подумал Уваров. — Понятно: Анна-то теперь — ох, как высоко над тобой!»
С этой радующей его мыслью об Анне Уваров распрощался с Андреем и направился в партком.
— Дяденька Уваров, иди к нам печёные картошки ись! — кричали ему мальчишки, пристроившиеся у костра, дымившего над серыми отвалами промытой породы. — У нас тут складчина по пять штук!
«Картошки как яблоки считают, — думал Уваров. — А на будущий год уродится у нас этого добра вволю. Как-то мы сами будем к тому времени?»
Сначала ему представилось, что Андрей всё-таки соберётся и переедет к Валентине или она к нему, а Анна выпросит перевод в другое место. Но такая комбинация с отъездом Анны показалась ему немыслимой. Он до сих пор ещё надеялся, что дело устроиться как-то иначе, по-хорошему.
* * *
Андрей посторонился, пропуская двух девчонок, которые несли большое ведро воды, расплескивая её на свои босые красные ноги и со смехом подбирая подолы платьев. Он в задумчивости, а они, занятые своей ношей и озорством, едва не столкнулись.
«Должно быть, сестрёнки», — подумал он останавливаясь и глядя, как они подходили к сенцам маленького барачка по чисто разметенной перед ним дорожке.
Ещё какая-то девочка постарше, вывернулась подле самых сеней, повязанная подмышки бумажным платком, и принялась возиться у окна: подтыкала мох, заклеивала стекло. У соседнего барака кто-то уже бросал между делом землю на завалину, лопата торчала в ожидании, воткнутая над ямой.
День был холодный, не пасмурный, а по-осеннему тусклый, с бледным солнцем, уже низко прикорнувшим над горами. Зима напоминала о скором своём прибытии, и люди утепляли свои гнёзда. Да, зима всех заставляла торопиться!..
«Как хорошо быть вот таким малым, чистым, беззаботным, когда над тобой не тяготеет большее, чем шлепок родной руки, когда всё ещё так цельно, так ясно!»
С этой мыслью Андрей закурил и присел на лавочке у плетня крошечного огорода. За изгородью на вырытой картофельной гряде похаживал, хрюкая, поросёнок, забуривался в рыхлую землю так, что падал на коленки, и только виден был его задок да бойко вертевшийся хвостик. Потом подошла рыжая собачонка, похожая на лису, вежливо обнюхала сапог Андрея и посмотрела на него улыбчиво. Даже у этой паршивой собачонки было хорошее настроение!
«Кажется, дошел! — сказал себе Андрей. — Да, дошел! А ведь я же счастлив должен быть! «Герой романа», — вспомнил он слова Уварова.
В это время поросёнок громко хрюкнув, бросил вырытую им яму и галопом, лихо и весело, дал круг по огороду, но уже рысцой подбежал к плетню и обнюхался с любопытной собачьей мордочкой. Затем оба, взвизгнув, бросились со всех ног в разные стороны.
Андрей подумал о том, как рассмеялась бы сейчас Валентина и как хорошо было бы открыто посидеть с ней вдвоем на этой вот лавочке.
«А кто же тебе мешает?» — спросил он себя, и снова тоска охватила его.
32
Утром Марину опять не приняли в садик, градусник очень нагрелся, и сама заведующая, покачав головой тихо сказала:
— Бедная ты, бедная девочка!
Марина совсем не считала себя бедной, но домой ей всё же пришлось вернуться. Целое утро она смирно просидела на кухне, наблюдала за суетнёй Клавдии. Здесь было так тепло. Муфта лежала рядом на ящике. Если протолкнуть туда руку, то можно нащупать несколько конфет в бумажках и кучку орехов. Это норка бурундука. Бурундуком была сама заболевшая Маринка, она всё ещё играла орехами, привезёнными Анной. Она искренне верила, что это подарок от бурундуков (она сама столько раз видела, как они воровали со стола на террасе печенье и сахар).
Клавдия сидела напротив Маринки и кургузым, обломанным ножом чистила грибы. Грибы, рыжеголовые, плотные, сине-зелёные по срезу, лежали на столе, на коленях Клавдии, в корзине, стоявшей на полу у её ног. Прямо как на войне, когда грибы подрались с каким-то царём Горохом. И ещё эта Клавдия кромсает их своим ножом! А они развалились по всей кухне... И кто знает, может быть, они встанут опять на свои крепкие ножки и пойдут на гору... в лес... Должно быть, от ожидания у Марины кружилась голова, а по спине бегали холодные мурашки.
— Пойдём в комнату, я тебя в постель уложу, — сказала Клавдия, зорко посматривая на Марину.
И вот Маринка одна в большой комнате. Можно закрыться с головой. Так теплее, но под одеялом темно и скучно. Лучше всего сделать окошечко и смотреть на открытую дверь. Вот слышно: затопал кто-то. Уж не идут ли сюда эти большеголовые грибы со своими страшными синяками?.. Маринка быстро поднялась и села. Нет, это дедушка Ковба привёз воду. Громко фыркнула водовозка. Чем-то загремели на кухне, и дед Ковба сказал совсем близко:
— Я теперь в лесу вроде завхоза: за всеми покупками меня посылают. А я мимо конюшен никак не пройду. Заходил опять в гости к Хунхузу. А заместитель-то мой попросил воды вам привезти. Известно: одному за троих отвечать трудно... при лошадях особенно. Ну, и не справляется, хоть и молодой... А мы в лесу робим подходяво. — И ещё он сказал после слов Клавдии, тихих и непонятных: — Жалко Анну Сергеевну.
А Клавдия отвечала, на этот раз ясно, тоненьким голосом, уже рассерженная:
— Чего их жалеть, когда они сами себя не жалеют? «Уходи, — говорит, — немедленно!» А нет того, чтобы в права свои взойти! Какие княгини не стеснялись руку к мужниной щеке приложить! Соперницы-то трепетали, в дом-то не лезли. А теперь все с гордостью: фырк да фырк!
— Самостоятельная женщина, уважительная, — опять, сожалея, сказал Ковба.
— Она бы лучше о своём положении подумала, — сказала Клавдия. — Один ребёнок только-только от рук отошёл, а тут другой родится. Кому она будет нужна с двумя-то!..
«Это у мамы родится», — догадалась Марина и потянула одеяло к подбородку.
— Вот как бросит он их, Андрей-то Никитич (совсем ведь оплела его врачиха)... уйдёт он к ней, а тут ребёнок спросит: кто, мол, отец-то мой? Грех да и только! И старшенькая-то всё висла на нём, на отце-то. Вконец ведь избалованная... везде со своим носом лезет!
«Это я со своим носом».
Марина сразу устала сидеть, сделала ямку в подушке, легла, повозилась и притихла, свернувшись в комочек. Муфта с подарками лежала в изголовье, одеяло сбилось на одну сторону, пижама завернулась, и на открывшейся спине так зябко, жалко встопорщились вдруг светлые щетинки... Зато голова была укрыта тепло, и Маринка не слыхала, как дед Ковба сказал укоризненно:
