— Оно, правда, скучаю я тут, — сказал он тихо, и Анна подумала, что он хочет поскорее обратно на прииск, и это сено, и песня, которую он собирался сыграть, и давешнее угощение — всё просто-напросто является его заискиванием перед ней.

— Ничего, работать везде нужно, — произнесла она намеренно сухо.

— Знамо, нужно, — попрежнему тихо сказал Ковба, — только по Хунхузу я скучаю. Привык. А так и в лесу тоже свой интерес есть. Вот недавно, к примеру, случай какой был... Видел я, как один охотник пальнул в ястреба. И что ему взбрело такое! Птица красивая. Помехи здесь от неё никому нету. А он стрелил. Я неподалеку ягоду брал... Гляжу, падает. Камнем. Пал и лежит. Куча пера смятого. А охотничек-то из-за куста снизу посматривает — брать не идёт: неохота, знать, в гору лезть. И вот видим — ожил ястребок: голову поднял, крыло подтягивает да как глянул на нас через плечо, зорко да злобно так: «Эх, вы! Сволочи!» мол. И двинулся прочь. Только шагнул раза три и свалился. Дышит тяжко. Взъерошился. Кровь на нём. Однако вздохнул и опять зашагал. Глядим, крылья разводит... Лететь надо, а мочи нет. Упал, и так ему больно да тошно на ту боль: глаза — как угли. Про нас думать забыл. Глядим, рванулся ещё и побежал, потом крылами ударил и опять взлетел. Перья с него падают, кружатся, а он всё выше и выше и пошёл отмахивать. Эка птица сильная да гордая! Прямо до слёз она меня тронула. Вот ведь оно, дело-то какое бывает, Анна Сергеевна, — закончил Ковба и, глянув на понуренную голову Анны, добавил ещё внушительнее: — Птица, а гляди чего... Не сдаётся — да и всё тебе!

Из шалаша тем временем принесли гармошку, на которой весной играл Уваров. Без всякого ломания Ковба присел на чурбак у костра. Молодой гармонист, по прозвищу Расейский, чёрный как цыган, пристроился тут же. Сам Ковба давно не перебирал ладов, жалуясь на свои уже не чуткие пальцы.

С минуту он сидел молча, поглядывая на всех, потом сказал что-то Расейскому. Сиповатым, но задушевным и мягким голосом вывел он слова песни:

и разом подхватили её остальные, и песня взметнулась, как пламя, обжигая душу:

тосковал Ковба, и снова, но уже сдержанно и бережно поднимали песню полтора десятка мужских голосов:

«Ах ты, леший косматый! — любовно думала Анна, с трудом удерживаясь от слёз. — Такое сумел разгадать!»

А глаза её всё-таки отсырели, и уж сквозь дымку видела она Ковбу, как он пел, глядя в огонь, охватив колено заскорузлыми руками:

И мощно и горестно гремел слаженный хор:

Нет, потекли всё-таки по лицу Анны горячие слёзы, и она уже не стеснялась их. И по тому, как еще сердечнее зазвучали голоса лесных людей, по тому, как ещё теснее, неясным но единым движением сдвинулись они вокруг, Анна поняла, что они все и всё знали, как знал Ковба, и так же, как он, любили и жалели ее. И ещё она поняла, как нужна была она этим людям, как много должна была сделать для них, — и заплакала ещё сильнее, точно таяла в её груди ледяная, душевная её глыба. А песня гремела всё сильнее, и всё хорошели, разгораясь, лица певцов.

— Мы сказали себе: мы это выполним. И подготовительные работы на руднике были выполнены в кратчайший срок. Это сделали золотые руки и золотые сердца наших рабочих — крепильщиков, забойщиков, проходчиков передовых...

Андрей находился здесь, в большом зале клуба, переполненном по случаю производственного совещания, и с волнением слушал заключительные слова Анны. Она стояла на сцене, вся разгоревшись в своём воодушевлении, и её грудной голос, колеблемый полнотой звука, задевал самые лучшие чувства тех, что собрались в зале.

— С каких это пор сердца бывших старателей стали принимать любовное участие в работе, не манящей исканием золотого фарта? С каких это пор забойщик из старых хищников стал заглядывать к табелисту, будто бы между прочим выспрашивая о нормах выработки забойщика-комсомольца?.. С тех пор, как он почувствовал себя ответственным за участок своей шахты перед всей страной. И тогда в нём проснулась гордость за себя и стремление к творчеству. Могучая сила творчества, пробуждённая в народе, поставила на одни духовный уровень инженера Ветлугина и забойщика Никанора Чернова, нашего главного механика и слесаря товарища Ивашкина...

Андрей всмотрелся в далёкое от него лицо Анны, потом посмотрел на соседей по скамьям. Зал, набитый народом, казалось, не дышал, захваченный простыми словами женщины-директора, которая вкладывала в них горячую силу собственного убеждения. Старатели, шахтеры, забойщики, бурильщики с рудника, мастера смен и инженеры слушали её выступление как песню о своём рабочем мастерстве. И взлёты и падения свои переживали они в фактах, в цифрах, в живых цифрах, задевавших всех за живое, когда весь зал то вздыхал, то притаивался, блестя сотнями глаз.

«А Никанор Чернов, пожалуй, и выше Ветлугина», — успел подумать Андрей.

— Рабочий Никанор Чернов поверил в свои творческие способности, — продолжала, как бы отвечая ему, Анна с трибуны, — но он не останавливается на своих успехах. Он настоящий новатор: он идёт всё дальше. Он перестраивает в забое своё звено, он по-новому ставит работу с буром-перфоратором и даёт двести сорок процентов нормы, потом переходит на два станка, на три и, наконец, на четыре. Норма выработки у него доходит до тысячи процентов, заработок его выше, чем у инженеров, мы создаём ему наилучшие бытовые условия. Кажется, человек-работник сделал и получил всё, что мог. Но на-днях он вносит опять техническое предложение по устройству перфоратора, и наши специалисты должны были признать и принять его. Так растёт в работе человек!..

— Растёт, ядрёна-зелёна! — одобрительно ругнулся вполголоса, сам того не замечая, сосед Андрея — организатор крупнейшей старательской артели.

Сидел этот старатель, кинув неловкие в праздности жилистые руки на наколенники болотных сапог, и кивал Анне бритым подбородком, и притопывал каблуком, и осматривался победно по сторонам: «Вот, мол, какие мы!» Артель его шла первой из передовых по всем линиям, и как было не ликовать его только что растревоженной душе!

— И ещё мы сильны тем, что нет у нас отсиживания в своей норе, загороженной от всего белого света заботами о накоплении. У нас личное благополучие целиком зависит от общественного процветания, а отсюда рождается коллективизм — качество народа, который строит для себя будущее. Отсюда, наряду со своим трудовым вкладом и заботой о народной, общей собственности, рождается забота о товарище по труду. Чтобы не только жил он и выполнял норму, но чтобы не остался одиноким и в личной беде, чтобы и у него поскорее стала душа на место. И это делает наш рабочий коллектив несокрушимым.

Тут в голосе Анны прозвучало что-то такое, что взорвало весь зал бурей аплодисментов, а Андрея заставило не раз прокашляться от неожиданного удушья: встал поперёк его горла непослушный комок.

Многие, аплодируя, встали. Со всех сторон обращались к Анне оживлённые лица.

Она стояла за трибуной, укладывая в папку свои бумаги. Лёгкая испарина проступила на её висках. После усилия, которое она сделала над собой, чтобы собраться с мыслями, чтобы овладеть общим вниманием, после пережитого нервного подъёма она с трудом держалась на ногах. Она передала людям то, чем горела сама, зажгла их и теперь испытывала усталость и какое-то грустное облегчение. Сердечная боль, угнетавшая её непрерывно эти дни, отпустила её.