Запечатанное письмо Кирик отнёс в контору и сдал секретарю, как научила Валентина. Потом он вышел на крыльцо и сел на ступеньке.

«Хорошая баба Валентина, — сказал он себе. — Хороший доктор».

Кирик вспомнил поездку с ней по тайге и вдруг забеспокоился. Сначала научился бы на сестру... или брата, потом на фельдшера. Как бы он, фельдшер Кирик Кириков, ездил по тайге! Знал бы все болезни, как доктор Валентина. Лечил бы. Может, оспу делал бы, и все бы уважали его.

Ему показалось, что он допустил большую оплошку. Он встал тихонько и пошёл в партком.

Уваров выслушал тревожно сбивчивую речь Кирика и подумал, что, пожалуй, верно, лучше окончить Кирику медицинские курсы. В магазин и так все придут, а вот лечение, гигиена... Тут очень важно, чтобы свой человек был, чтобы язык знал.

Уваров написал новое заявление и снова долго говорил по телефону с поселковым советом. Получив исправленные документы, Кирик вспомнил о письме, отосланном жене. Будет ждать продавца, а приедет вроде как фельдшер. Нет, так нельзя: обман получится. И Кирик помчался в контору. Он получил обратно письмо, положил его в карман и, выйдя на улицу, задумался. Надо было написать новое.

Ковба сидел в своей комнатке, провонявшей крепким запахом дёгтя и кожи, пил чай с постным сахаром и сухариками.

— Здорово! — ещё с порога закричал сияющий Кирик. — Здравствуй, старик! Я завтра, однако, поеду учиться.

Ковба отложил ложку, которой ел размокшие сухари, вытащил из-под стола табурет.

— Давай садись, — предложил он и потянулся за второй кружкой.

Тогда Кирик тоже начал хлопотать. Он разложил свои вьюки на постели Ковбы, развязал ремни и, ухватив за примятые листья, вытащил из сумы какую-то тяжёлую овощь.

— Редька, — сказал Ковба и приятно осклабился, очень тронутый гостинцем Кирика. — Вот это хорошо. Давно я редечки не едал. Сейчас мы её нарежем да с маслом... — Он закатал рукав, вооружился ножом и спросил: — С огорода, поди-ка, спёр?

— Пошто спёр? Спаси бог! Сторож дал.

— Да ведь это турнепса, — определил Ковба с огорчением, уже сидя за столом и медленно пожёвывая. — То-то я и гляжу: красивая она больно.

Узнав, что Кирик отказался от кооперативных курсов, Ковба крепко пожалел:

— Это бы тебе верный кусок хлеба. Эх ты, голова-а! Фершалом сделаться трудно: ведь они есть которые почище докторов, а тебя ещё грамоте учить да учить! Валентина-то твоя лет пятнадцать, поди, училась, пока до дела дошла.

Вообще Ковба был не против медицины, но желание Кирика подражать Валентине Ивановне вызвало в нём досаду.

— Никакого сознания в ней нет, — проворчал он, вспоминая то, что рассказывали ему Клавдия и сам Кирик. — Никакой жалости, а ещё образованная.

С этими словами Ковба добыл с полки листок бумаги, конверт и чернила в бутылочке с деревянной пробкой. При всей своей внешней заскорузлости, Ковба был человеком «с понятиями», давно уже умудрился ликвидировать неграмотность и — хотя писать ему было некуда и некому — обзавёлся всем письменным припасом».

Письмо он писал мучительно долго, и даже Кирик, с почтением наблюдавший за движением его тяжёлой руки (она возилась по листу бумаги, как медведь на песке), терял терпение и не раз пытался разнообразить дело посторонними разговорами.

Получив, наконец, письмо, заклеенное хлебным мякишем, Кирик отнёс его к поселковому совету — контора уже не работала — и опустил в почтовый ящик. Потом он отошёл и снова затосковал, забеспокоился.

Уваров уже лёг спать, читал в постели газету, когда в дверь постучали. Он встал и впустил очень расстроенного Кирика.

— Ну, что? — спросил Уваров, идя за ним следом.

— Не могу я по-медицински, — жалобно заговорил Кирик. — Меня грамоте учить да учить...

Уваров сел на кровать, почесал в раздумье волосатую под расстёгнутой рубахой грудь.

— Ничего, научишься. Парень ты толковый.

— Какой я парень? Никакой я парень! Пятьдесят лет однако. Голова-то худой уж!

— Хм! — Уваров похрустел газетой, разглядывая присмиревшего Кирика.

Глаза эвенка блестели тревожно..

— А ты не расстраивайся, — сказал Уваров, понимая растерянность охотника. — Это, видишь ли, у тебя, попросту сказать, глаза разбежались.

— Тогда пускай пойду я в кооператив.

— Смотри, тебе виднее. Давай бумаги. Я утром пораньше всё выправлю.

Обрадованный Кирик полез по карманам.

— Ты уж не серчай, друг, — приговаривал он, виновато посматривая на Уварова.

На улице было совсем темно. Кирик пошёл было к конному двору, возле которого жил Ковба, но снова вспомнил о письме:

«Поеду на кооперативные, а написал — на медицинские».

У него заломило в висках, и он остановился посреди улицы. Одна нога хотела итти к старику, другая — за письмом. Кирик постоял в нерешительности и круто свернул к поселковому совету. Тёмные изнутри стёкла отсвечивали от ближнего фонаря, и охотник ясно увидел в них свою одинокую тень. Щель, в которую он недавно запустил письмо, оказалась совсем узкая и расстроенный Кирик сел на завалину, не зная, что делать:

«Снять ящик?.. Пожалуй, нельзя, ждать до утра — долго».

Кирику захотелось домой, в артель. Он вдруг почувствовал себя совсем беспомощным.

В домике Уварова тоже темно. Кирик долго в нерешительности ходил кругом, но всё же подошёл к двери, поцарапался легонько, потом сильнее. За дверью послушались грузные, твёрдые шаги. Крючок звякнул, дверь распахнулась. Уваров, странно большой в белом, стоял у порога.

— Что? — спросил он, вгляделся и сразу узнал Кирика. — Чего тебе не спится? Или опять передумал?

— Передумал, — топотом, виновато сказал Кирик. — Однако я лучше домой поеду.

— Ну, беда-а! — сказал Уваров и сердито рассмеялся. — Заходи в горницу. Ай-я-яй! — шумно зевнул он, включая настольную лампу.

С минуту он смотрел на эвенка тёплым, сонным взглядом, потом вытащил из-под постели запасной тюфяк, постелил его на жестком диванчике, кинул в изголовье полушубок.

— Давай ложись и спи. Понял? И никаких больше разговоров сегодня на эту тему! Ты и меня-то уж совсем закружил...

— Тогда я пойду, однако...

— Не-ет! Никуда ты, однако, не пойдёшь. Я тебе не мальчик всю ночь бегать открывать да закрывать. Я ведь тоже за день-то натопаюсь...

Уваров подождал, пока Кирик стянул торбаса и неловко улёгся на диванчике. Потом Уваров лёг сам, но, когда лёг, сказал, ясным, мягким и добрым голосом:

— Я тебя, браток, понимаю... Вопрос в жизни серьёзный. В таких случаях человек всегда сомневается. Все мы немножко чудаки: есть что-нибудь одно — берёшь и доволен, дай на выбор — и не сообразишь, за что ухватиться.

Уваров замолчал, и Кирик тут же услышал его ровное дыхание. Кирик понял, что Уваров уснул, и сам успокоился от близости этого сильного человека. Но и утишив своё волнение, Кирик ещё долго не мог отделаться от всяких трудных мыслей. Его беспокоило даже то, отчего ему так приятно лежать на высокой скамейке. Он вспоминал гладкие руки Валентины, уснувшие, как дикие голуби, на плече Андрея Подосёнова, кудри их, темные, светлые, перепутанные сном и любовью, и вспышку страшного гнева, вызванную рассказом об этом, на лице Анны. Ещё Кирик вспомнил редьку-турнепсу, подаренную им старику Ковбе, и большой хлеб, положенный в его вьюк стариком. Хлеб был круглый, тёплый, румяный, как солнце.

— На дорожку, — сказал старик Ковба.

А Кирик взял булку, прислонил к своему лицу, вдыхая теперь уже привычный запах хлеба, потом поднял её обеими руками и, любуясь ею, промолвил по-эвенкийски:

— Какое счастье, что есть на земле хлеб!

— Ты понимаешь, что иначе я не мог...

Валентина молчала, опустив голову, нервно теребила снятую с руки замшевую перчатку. Она и Андрей сидели в уютной прибрежной котловине, обросшей по краю кустами жимолости и шиповника.

— Неужели ты не понимаешь, как мне тяжело!