В короткое время после возвращения Андрей извёлся от беспокойства и тоски. То ему хотелось быть с Валентиной и он рвался к ней, то его охватывал страх перед сближением с нею и гнетущее раскаяние в том, что уже произошло, что уже невозможно было поправить. Во всяком случае, думал он о ней непрестанно — и чем больше думал, тем больше беспокоился.

Сегодня мысль о том, что он не увидит Валентину не меньше трёх дней, привела его в отчаяние и, придя утром на работу, он сразу позвонил в больницу.

— Попросите врача Саенко, — сказал он чужим, охрипшим голосом.

— А кто спрашивает?

— Ну... значит нужно... Вам-то что?

— Как что? Это же я, Саенко.

— Ох! — вырвалось у Андрея. — Это я, Валентина... Ивановна... Уезжаю сейчас на Звёздный. Дня на три. Вы ничего не будете посылать туда? Чулков что-то говорил... Вы обещали. Да. Аптечка... Тогда вы приготовьте, а я заеду, — говорил Андрей, уже весь сияя.

Он забежал домой: нужно было переодеться, взять кое-что. И вдруг у себя в кабинете он увидел Анну. Её жалкое лицо, разбросанные и перевёрнутые в ящиках стола бумаги, рассыпанные письма — всё это ошеломило Андрея.

Но сознание собственной, ещё большей вины удержало его от столкновения с Анною. Он взял только плащ и рюкзак и, не переодеваясь, поспешил в больницу.

В приёмной врача сидела у стола ещё одна женщина в белом халате и звучно, на всю комнату, скрипела пером. Андрей сразу почувствовал неловкость присутствия лишнего человека, но увидел он сначала одну Валентину, поднявшуюся ему навстречу. Увидел и просто обомлел: так холодно посмотрела она на него. Он не представлял, сколько она выстрадала после приезда, потому что сам тосковал о ней, не зная её сомнений и ревности.

Что-то он говорил, что-то невыносимо холодно говорила она. Зачем-то оказался в его руках длинный картонный ящичек. Ещё кто-то пришёл тоже в белом, и пожимал руку Андрею и говорил с ним. А потом уже всё время в комнате толпились люди. Всё было как в нелепом сне.

«Что же это такое? — тоскливо думал он уже в дороге. — Может быть, она совсем не так любит меня, как мне показалось? Чужая... совсем чужая».

Только вид Долгой горы, медленно выраставшей на горизонте, вывел Андрея из хмурого, беспокойного раздумья. Лесистая долина ключа Звёздного стала светлее от порубок и как будто шире, и от этого вытянутый массив Долгой горы казался ещё внушительнее. Кое-где темнели крохотные бараки, срубленные из неотёсанных брёвен. Андрей не был здесь больше месяца, и всё теперь представлялось ему по-иному. Он подстегнул лошадь и поехал крупной рысью.

Вернувшись из поездки, Чулков решил «окопаться» по-настоящему. Может быть, его подвинуло на это долгое ненастье, размывшее земляную насыпь старой крыши, а может быть, тоска «о доме», вдруг одолевшая его там, в тайге? Разведчики перекрыли свой барак, врубили новые косяки для окон, подбили мох в пазах, настелили пол и даже вкопали возле барака длинный стол, чтобы обедать и пить чай на вольном воздухе. Но последняя затея не привилась: мешали то комары, то дождь, да и стряпка наотрез отказалась таскаться с посудой на улицу.

— Конечно, ей и так дела хватает, — говорил Чулков, хлопоча у железной печки с чайником. — Вот полоскать бельё ушла... Нагрузилась — смотреть страшно.

Он поставил на стол стаканы, ловко открыл консервы, «напахал» целую гору хлеба и, налив чаю себе и гостю, долго цедил из банки загустевшее молоко.

— Я на Светлом никому не сказал о вашем сообщении, — говорил Андрей, поразивший его своим угрюмым видом. — Зачем опять преждевременно будоражить всех? Надо найти что-нибудь более определённое, настоящее.

— И найдём! — сказал Чулков весело. — Теперь мы на верном следу. Начинает уже проклёвываться кое-где. Спасибо Виктору Павловичу: поддержал он нашу линию, когда комиссия составляла заключение, а теперь мы сами с усами. Сплошная жила пошла! Самостоятельная!

Андрей встрепенулся.

— Надо посмотреть.

— И посмотрим! Вот только чайку напьёмся. Теперь оно в наших руках, никуда не уйдёт. А насчет того, чтобы пока помалкивать, это вы верно. Подождём, чтобы заранее шуму не наделать, а потом враз и объявимся, — Чулков вытер ладонью усы, полез на полку и достал брезентовый мешочек. — Вот образцы. Да вы кушайте, кушайте.

Но видно было, что ему и самому не терпелось. Он полез за стол, однако мешок из рук выпустил не сразу, а только выпустил — он уже оказался у Андрея, и они оба с увлечением отодвинули в сторону хлеб и посуду и бережно начали разбирать кучу камней с наклейками.

— Это вы наклеивали? — спрашивал Андрей.

— Я. Как же! Чтобы все было в аккурате, чтобы не напутать чего. Теперь-то я в своём деле твёрдо себя чувствую, а вспомню, каким пришёл на разведку, — прямо смех и жалость. — Успех в работе после стольких неудач окрылил Чулкова, и его глубоко посаженные глазки так и искрились. — Пришёл зимой на шурфовую разведку. Меня спросили; «Умеешь проморозку вести?» Я думаю: чего уж проще в такой мороз. «Умею», — говорю. Ну, мне, как «опытному», дали в подмогу одного старика и отправили на дальний ключ. Смотритель показал, где шурфы зарезать, и уехал. День проходит, другой. Старик говорит: «Давай приступим». А как приступать? Место болотистое. Талики. Вода. Тут старик и оказал свою былую прыть: начал мной командовать.

Чулков насмешливо-ласково улыбнулся, вспоминая о себе таком. Ему приятно было сознавать своё теперешнее превосходство, и он продолжал прямо с удовольствием:

— Зарезали мы все шурфы, как полагается. Дали им промерзнуть хорошенько. После стали класть пожоги и вынимать «четверти». Я, перед тем как пожог класть, попробую тупиком, насколько промёрзло. Только вода цыкнет, я дырку деревянной пробкой забью. Всем тонкостям меня старик обучил, а приду спускаться, глядь, в шурфе вода. Стал я тогда мозговать. Нельзя ли, думаю, запалить пожоги во всех ямах зараз и вынимать не сразу положенные двадцать сантиметров, а понемногу. Парень я здоровый: сумею из каждого шурфа по дожке выгрести, а назавтра опять... Вот и получатся «четверти». Ведь это какую опытность надо иметь, чтобы угадать с пожогом и чик в чик оттаять эти самые двадцать сантиметров! Заготовил я ворох растопки. Старик мой как раз заболел, лежит под шубой вверх бородой. «Спи, — говорю, — завтра узнаешь, кто такой Пётр Чулков». Поближе к утру запалил я свои пожоги. Ямы-то были уже метра по два; пока всё облазил, вспотел. А главное, волнуюсь, потому как первый опыт. — Чулков взглянул на Андрея, занятого образцами, рассмеялся тихонько и продолжал: — Вот до чего заразился своей идеей! Ну, устал... Зато дым над долиной — невиданное дело. Полюбовался я и пошёл отдыхать. Только успел глаза завести — вскочил, как бешеный.

Старик даже испугался. «В уме ли ты?» — говорит. «Был», — говорю. Да на улицу. А над ямами ни дымка, ни дымочка. Подбегаю к крайней — вода. А на воде головешки плавают. И в другой то же, и в третьей.

— Неужели все шурфы затопил? — со смехом спросил тоже развеселившийся Андрей.

— Все как есть. Сейчас-то, конечно, смешно, а тогда меня слеза прошибла.

Они вышли из барака и невольно остановились: такой погожий золотой осенний день стоял над горами. Разведчики работали. Андрей и Чулков ясно слышали в осеннем безмолвии их грубые голоса, глухие удары «бабой» и стук топора, доносившийся из лесу. Оба думали о себе и о той жизни, которая благодаря их упорству закипит скоро в этой долине.

— Митя Мирский с Мышкиным на «Амбарчике» всё перелопатили бы, да ладно, что бур им во-время забросили, теперь будут действовать по всем правилам, — говорил разведчик Чулкова Моряк, проворно прихрамывая подле Андрея. — Я Мите говорил перед этим: надсадишься, мол, бешеное дитя. Земляная работа — она тяжёлый воз: не гони, как раз к сроку будет. Главно, — чтобы не сбить охотку, пока до золота не дорвались...

— Теперь, похоже, дорвались, — отозвался Андрей, уловив только последние слова.