— На «Раздольном» гремит во-всю. Пробило кабель, — сообщила Анна, поджидавшая их на развилке дорожки. Она издали приметила, как дружно шли они вдвоём, как они остановились и громко смеялись над чем-то. Она давно не видела Андрея таким весёлым и поздоровалась с Валентиной холодновато. — Пробило кабель, — повторила она так, точно хотела подчеркнуть, что ей некогда шататься по прииску. — Один высоковольтный мотор вышел из строя. Пустили резервный, но что там творится сейчас, неизвестно: телефонная линия выключена.

«Он тоже выключился», — с грустной усмешкой заметила про себя Валентина, взглянув на сразу отвердевшее лицо Андрея.

— Я, кажется, помешала вам, — сказала Анна мужу, когда они уже вдвоём подходили к своему дому. — Вам было так весело.

Она сказала это почти спокойно, и Андрей ответил:

— Да, мы посмеялись немножко.

— О чём вы говорили?

— Обо всём.

Губы Анны задрожали:

— Разве можно говорить обо всём с такой, такой пустой и самовлюблённой?..

— Нет, Анна, она не пустая, — возразил Андрей, как будто не замечая волнения жены.

— Не пустая? — вырвалось у Анны. — Тебе, конечно, виднее, — добавила она торопливо, пугаясь сама своей гневной ненависти.

Анна нерешительно перебирала платья — которое же надеть: своё любимое, коричневое, или любимое Андрея, синее. Она колебалась недолго и сняла с вешалки синее, из тяжёлого гибкого шёлка. Сидя перед зеркалом, она поправила крылышки кружевной вставки, надушила виски и руки и сама залюбовалась собой, хотя смутная тревога всё время покалывала её, зажигая на щеках неровный румянец.

Такой и застал её Андрей: с чуть приподнятой бровью, с вытянутой круглой шеей, смуглевшей над тонким узором кружев. С минуту он глядел на жену, незамеченный ею, потом вошёл в комнату.

— Ну, что? — спросил он ласково. — Кокетничаешь?

— Немножко, — прошептала Анна.

— Для кого же?

Она с упрёком взглянула на него: ещё он спрашивает!

Андрей, тронутый, наклонился, чтобы поцеловать её, но она слегка отстранилась:

— Ты любишь меня, Андрюша?

— Очень люблю.

— Но ты так спокойно говоришь это! — сказала Анна и пытливо посмотрела на него. — И у тебя такие далёкие, равнодушные глаза.

— Я всё думаю о своей работе, — сознался Андрей, — она меня страшно волнует и тревожит.

— А обо мне ты уже не думаешь? То, что я переживаю, тебя не волнует? Ты всегда был спокоен по отношению ко мне.

— А мне кажется, что ты сама ко мне равнодушна, — возразил Андрей с лёгким оттенком досады. — Что же касается моего спокойствия... Я просто не понимаю! Разве тебе хочется, чтобы я ревновал? Сходил с ума, когда ты уезжаешь в тайгу с Уваровым или со своими инженерами? Я думал, ты дорожишь моим уважением и доверием...

— Да, да, конечно, — прошептала Анна почти со слезами, понимая, что опять обидела его. — Не думай обо мне нехорошо. Я же люблю тебя с каждым днём всё сильнее, и я так боюсь потерять тебя!

— Откуда такое, Анна? — сказал Андрей, смягчённый её внезапной горестью.

Она отвела взгляд:

— Мне кажется, ты всегда любил меня слишком спокойно и уверенно, а настоящее чувство у тебя впереди.

— Ну, так встряхни меня! — грустно пошутил Андрей и, обняв её, поцеловал кружево на её груди. — Вот я весь перед тобой. Я же с детства привык к тебе. Тут и любовь, и дружба, и родство. Если бы ты появилась вот так сразу, если бы эти чувства свалились на меня неожиданно, я, наверно, не казался бы спокойным.

— Ой, какая ты нарядная! — восхищённо сказала Маринка, появившись на пороге в ночной рубашке, беленькой и длинной. Она обошла вокруг матери. — Какая ты нарядная! — повторяла она. — Какая у тебя гуля! — и она потрогала кружево на груди Анны.

Анна посадила девочку в кроватку, поправила ей подушку, укутала одеялом. И Анне вдруг не захотелось уходить из дому, но Андрей уже вышел и ожидал её на террасе.

— Похоже на то, что дождь будет, — сказал он. — Я захватил твой плащ.

— Спасибо, дорогой, — ответила Анна, особенно тронутая его необычайной к ней заботливостью.

«Я становлюсь чувствительной, пожалуй, сантиментальной, — думала она, предоставляя Андрею вести себя под руку по темнеющей неровной дорожке. — Или это сказывается возраст? Тороплюсь жить. А у него это внимание, может быть, только чувством виноватости вызвано».

В тесовых просторных сенях клубах уже никого не было, но тусклая пелена табачного дыма ещё голубела в них, постепенно редея и рассеиваясь.

— Опоздали, — сказала Анна, прислушиваясь к тому, что происходило в зрительном зале.

Можно было постучать, им открыли бы, но Анне не хотелось этого, она взглянула на Андрея, и он опустил руку. Медленно они прошли в дальний угол фойе.

Андрей поглядел на жену и выжидательно улыбнулся:

— Ну, ты всё ещё недовольна мной?

Анна покачала головой.

— Ты помнишь, как мы с тобой в первый раз были в театре? — напомнила она. — Ты пригласил меня в буфет, а потом у нас не хватило пятидесяти копеек. Ты помнишь? Ты бегал, разыскивал наших студентов, а я сидела за столиком и умирала от стыда: мне тогда казалось, что все знают, почему я сижу так долго.

— Зато ты теперь можешь выбрасывать по пятьдесят тысяч на сумасбродные затеи своего мужа... — не без колкости сказал Андрей.

— Не надо так, — тихо сказала Анна, — у меня совсем другое на сердце, — проговорила она стеснительно, — знаешь... я очень хочу... Подари мне что-нибудь.

— Что же? — спросил он.

— Что-нибудь... Духи, конфеты.

— Обязательно подарю, — пообещал Андрей. Книжный киоск привлёк случайно его внимание пестротой выставленных обложек. — Знаешь, что я подарю тебе? — сказал Андрей, глядя на малиновый шёлковый берет продавщицы.

— Что? — спросила Анна, по-девичьи оживляясь.

— Я подарю тебе сейчас записную книжку. Здесь были очень приличные.

— Хорошо, — промолвила Анна с тем же оживлением, но уже принуждая себя к этому.

— Всё-таки жаль, что опоздали, — сказала она Андрею, занимая своё место во время антракта. — Смотри, как заинтересовались все рабочие!

— Да, — подтвердил Андрей. — Таёжникам, конечно, интересно посмотреть на живых поэтов, а те приехали, как на гастроли, подработать на рабочей аудитории.

— Ну уж и подработать!

— Определённо, — жёстко ответил Андрей, и Анна подумала, что он не только спокойный, но и очень самоуверенный, и ей показалось, что она всегда чувствовала в нём эту самоуверенную сухость, и что именно это всегда беспокоило её.

Приезжие поэты не понравились Анне. Она уже столько читала и слышала похожего.

Но несмотря на это и даже именно поэтому она заставила себя выслушать всё, что говорилось со сцены, а потом хлопала ладошами так же долго и добросовестно, как хлопали все, сидевшие вокруг неё.

«Возможно, стихи были лучше, чем показались мне», — подумала она, не доверяя на этот раз своему рассеянному вниманию. Она встала с места и сразу, оттеснённая от Андрея, нерешительно остановилась в людской толчее, образовавшейся двумя течениями: одни устремились в буфет, другие поближе к сцене, где стояло блиставшее чёрным лаком новое пианино.

— Пока соберутся музыканты, я сыграю, — услышала Анна совсем рядом голос Валентины и, обернувшись, увидела, как непринуждённо села та перед инструмент том, как, приподняв край длинного платья, протянула узкие ножки, нащупывая ими педали.

Один из поэтов, высокий, костлявый и нервный, торопливо листал перед нею ноты, тихо переговаривался с ней. Его очень большие руки подчёркивали нескладность всей его фигуры, и Валентина рядом с ним казалась ещё стройнее.

— Я сыграю «Каприз» Рубинштейна, — сказала она после некоторого колебания и, оглянувшись через плечо, поискала кого-то в толпе строгими глазами.

«Почему «Каприз»? — подумала Анна, почти испуганно замечая, как ещё более похорошела Валентина за последнее время, как искрятся её глаза, как пышно лежат над её открытыми висками и лбом крупные завитки волос, подобранные заколками с боков и свободной блестящей волной падающие сзади на полуоткрытые плечи.