Драма Ивана дана довольно правильно. Мы только чуть-чуть соприкасаемся с его философией, но мы видим все же перед собой непомерно гордого юношу, полного страстной жажды жизни и в анархическом мудрствовании гордо оставившего под собой всякие моральные цепи. Еще немного — и перед нами была бы могучая фигура человека, бескрайно руководящегося лишь своей волей: sic volo sic jubeo[79]. На самом деле, однако, этот предшественник Ницше, наподобие самого Ницше, больше человек книги и идей. Слова Гамлета о румяном действии, вдруг бледнеющем перед критикой разума4, верны для него с небольшой поправкой. Румяная отвага теории бледнеет у Ивана на пороге к действию и прямо-таки задыхается на практике, как рыба, выброшенная из родной стихии. В том весь ужас положения, что Калибан5-Смердяков от теорий и инстинктивных, но заглушённых желаний Ивана протянул, не стесняемый любовью и рыцарственными чувствами, прямые нити к преступлению.
К сожалению, если Дюрек, первый исполнитель роли, давал хотя и чужой, но хоть несколько импозантный образ Ивана, — сам Копо был в этой роли почти жалок. У Копо есть дарование, но все же он только любитель да еще с наружностью, совершенно не вяжущейся с ролью. В его исполнении Иван погиб.
Очень сочно дает пьеса Федора Павловича. К сожалению, уже первый исполнитель — Крауз, создавший очень любопытную фигуру, взял слишком бравурный тон, тон какого-то отставного кавалериста-забулдыги, за пьяной истерикой которого стерлись черты ехидного паскудства старика Карамазова. Молодой Жувене во многом копировал Крауза, но еще огрубил силуэт. Впрочем, все же для тех, кто не знает старика Карамазова по роману, образ Жувене остается выпуклым и своеобразным.
Драма Копо и Круэ очень цельна. В ней очень мало лишнего. Это — драма. В ней достаточно сценической логики и сценической эффектности. Поэтому попытка увенчалась внешним успехом, несмотря на то что вполне адекватного исполнителя нашла только роль Смердякова.
Я не возражаю ничего против перестановок и комбинаций авторов. Напрасно только они кое-что прибавили. По-видимому, не зная, как кончить последний акт, они дали скучную и неестественную сцену безумия Ивана, которую к тому же Копо играет безвкусно, сильно портя таким образом впечатление от всей пьесы.
Резюмирую: Копо и Круэ показали до некоторой степени, как надо переделывать романы в пьесы. Как ни много потеряли они при этом ценностей — успех их пьесы перед французской публикой есть несомненная заслуга, акт пропаганды серьезного искусства с омертвевающей парижской сцены. И мало того — умелая транспозиция даже нам, русским, дает возможность заметить внутренний скелет романа во всей его мощной простоте, обычно ускользающей от внимания читателя, закруженного в вихрях и водоворотах исполинского и бездонного романа гениальнейшего русского писателя.
Колетт Вилли*
Колетт Вилли уже давно известна всему Парижу и большинству лиц, интересующихся парижской жизнью. Она была в последние годы одной из ярких здешних фигур, так что не только вульгарные «ревю» в кафе-концертах, но даже Морис Донне в своей пьесе «Пионерки» счел нужным вывести ее на сцену в качестве «достопримечательности»1.
Но в последнее время, в последние месяцы, можно сказать, оценка Колетт Вилли начинает меняться. Быть может, этому способствовала некоторая перемена в ее образе жизни. Во всяком случае, если прежняя эксцентричность этой богато даровитой женщины ставилась на первый план, а писательница в ней — на второй, то теперь, наоборот, вы всё чаще слышите по ее адресу эпитеты, вроде: «изящнейшая современная писательница», «самая крупная писательница современной Франции», «наша лучшая стилистка», «первая и самая яркая выразительница подлинно женских сторон души»2. Эпитеты эти даются Колетт не первыми встречными, а лучшими критиками лучших журналов.
Кто же такая мадам Колетт?
Лет, кажется, около пятнадцати назад, еще совсем молоденькой девчонкой, Колетт явилась в Париж из более или менее глухой провинции и почти тотчас же выскочила замуж за что ни на есть парижского человека — мосье Готье Вилляра. В качестве Готье Вилляра этот господин престарелых лет писал какие-то полуфилологические труды и вообще что-то скучное. Но у него была другая, более популярная маска. Готье Вилляр был вместе с тем Вилли, профессиональный и штампованный остряк Парижа. Он занимал рядом с Эрнестом Лаженесом, покойным Альфонсом Алле и некоторыми другими амплуа смехотвора и неисчерпаемого источника бон-мо[80].
Участь эта довольно жалкая: смеяться, смеяться, выполняя такой же профессиональный долг, как Рыжий в цирке. Но, кроме того, Вилли, снискав себе столь широкую популярность, что всякий каламбур, сказанный им в бульварном ресторане за десертом или в фойе оперетки, с восторгом повторялся потом в отделе «Эхо» чуть ли не большинства газет, сделал опорой своей славы еще специального рода романы, юмор которых вряд ли можно отличить от откровенной порнографии.
Нельзя сказать, таким образом, чтобы бедная провинциалочка попала на наилучшего мужа.
Но вот вскоре после брака Вилли начинает выпускать один за другим томы своей знаменитой серии «Клодина»3.
Да, конечно, в «Клодине» много порнографии, этого нельзя отрицать, но рядом было и что-то другое. Не только своеобразная психологическая глубина, не только нежное понимание души девушки того типа, который позднее сама Колетт назовет «развращенной наивностью»4, но и большая яркость в пейзаже и жанровой живописи, какой-то молодой, свежий смех, что-то прекрасное, как лукавый апрель, в стиле.
Романам повезло. Не только в откровенно порнографической литературе до тех пор не было подобного шедевра, но еще и вмешательство суда, кончившееся оправданием автора, придало ореол серии.
Однако в обществе говорили иногда о книге, и очень сурово. Толковали, что старик Вилли использовал для этих в конце концов довольно густо замешанных салом книг воспоминания и тетрадки своей чуть не только что со школьной скамьи сорвавшейся жены.
Это оказалось правдой.
Вскоре после выхода в свет последней книги, озаглавленной «Клодина уходит», и огромного успеха известной актрисы Полер в роли Клодины5 Париж стал сплетничать вокруг довольно скандального развода супругов Вилли6. Они были порядочно беспощадны друг к другу. Между прочими разоблачениями Колетт открыто говорила, что в романах, переведенных к этому времени чуть не на все европейские языки и давших господину Вилли порядочный куш, ей принадлежит буквально все, кроме чисто порнографических вставок, сделанных опытной рукой мужа.
Доказательства не заставили себя ждать. Романы автобиографического характера, вроде «Развращенная невинность» и «Сентиментальное отшельничество», написанные уже одной Колетт7, сразу показали, что она действительно обладает значительной силой психологического анализа, самоанализа в особенности, редкой остротой ощущений и прекрасным, точным, нервным и многоцветным стилем.
Всю же оригинальность своего таланта Колетт Вилли показала в маленьких рассказиках «Виноградные завитки»8 и особенно в диалогах своей кошки Мими ла Дусетт с бульдогом Тоби9. Не отходя от животности, поразительно забавно передавая жестикуляцию этих четвероногих своих друзей, Колетт вложила в каждого из них душу, делающую их великолепными типами кокетливой истерички, с одной стороны, и добродушного мешковатого ворчуна — с другой.
