Развитие новых торговых и промышленных отношений, которые дали толчок всему Возрождению, имело место прежде всего в Италии. Здесь-то и произошло обретение старой идеологии, так близко подходившей к потребностям нового общества, что идеология эта оказалась буквально обожествленной представителями буржуазии.

Гуманистам казалось, что они могут создать для себя до конца понятие о современном мире, что они могут до конца, с корнем вырвать прошлое только через посредство античного наследия.

Конечно, не нужно думать, что гуманисты были просто археологами (хотя некоторые из них были археологами, и притом отличными археологами), что они не были в достаточной степени проникнуты живыми политическими тенденциями своего времени. Начиная с Данте, эти люди, например, совсем не любят феодализм и ясно сознают необходимость объединения в большие монархии; между тем античному миру и его классической форме соответствовал как раз город-государство. Сильная монархическая власть, которая, как мы выше указывали, являлась естественной потребностью нового общества, была также идеалом гуманистов; однако при этом гуманистам ни в какой мере не было присуще мистическое преклонение перед государем, которое имело место по отношению к королям и императорам в Средние века. Меньше всего интересовал гуманистов монарх как «помазанник божий», и они прямо заявляли, что свергнуть плохого государя и даже убить его — отнюдь не является незаконным. Сколько бы отдельные гуманисты ни проявляли бесхарактерности и лести, сама политика их как таковая была по существу республиканской, что соответствовало потребностям буржуазии; но республика воспринималась ими не как возглавляемая каким-нибудь сенатом и тем менее демократией, — все это позднее средневековье Италии видело и от всего этого достаточно натерпелось, — а как упорядоченная монархия, где монарх служит передовым классам.

Знаменитая книга Макиавелли «II Principe» является кульминационным моментом этого светского подхода к государству. Как в этом, так и в других сочинениях Макиавелли звучит совершенно законченная политическая музыка. Макиавелли рад дать свои советы государю; этот государь — человек, имеющий одну цель: увеличить свою власть, упорядочить ее. И Макиавелли отбрасывает всякие заповеди, всякие моральные предрассудки, всякое понятие о чести, честности и т. д., ставя на первый план такую политику, которая была бы целесообразной, которая давала бы победу. Но это вовсе не значит, что Макиавелли действительно хотел быть мефистофелеподобным советником каких-то честолюбивых молодых людей, которые, попав на трон, хотят попирать все вокруг себя ради своего «чего-угодия». Ничего подобного, — этот политик-рационалист, беспощадно трезвый ум, эта непреклонная, быстро действующая воля «государя» являлась для Макиавелли прежде всего тем чисто научным оружием политики, которое искала буржуазия. Это был, так сказать, циничный лишь по внешнему виду перевод средневековой мутно варварской и полумонашеской практики «государей» на четкий язык политической техники. Государи такого типа имелись в Италии, государи такого типа имели известную роль в Европе, государи такого типа были, по существу, оружием буржуазии в ее возвышении. Чем более податливым был такой государь, тем легче ему было сговариваться с буржуазией, и беда таких монстров, о которых мы будем позднее говорить, — Генриха VIII, даже Елизаветы и в особенности Иакова, — заключалась не в том, что они были «макиавеллиевскими государями», а в том, что они были недостаточно «макиавеллиевскими».

Чем больше государи этого типа понимали, какие широкие возможности открываются перед ними, если они будут уметь маневрировать среди классов, если будут уметь ладить с буржуазией, если сделаются необходимыми для нее, тем больше нужны были им советники из самой буржуазии. Это и привело к тому, что, например, император Максимилиан воскликнул однажды: «Ученые по-настоящему должны были бы править страной, а вовсе не быть подчиненными. Им следовало бы оказывать высокие почести, так как бог и природа предпочли другим людям именно их»²⁵. И если до этого и не доходило, то, во всяком случае, государи часто относились к выдающимся своим советникам с огромным почтением и старались окружить их царственной пышностью. Что же касается самих ученых, то они отнюдь не были противниками такого мнения, что, собственно говоря, скорее государи должны слушаться их, чем они государей.

Не было недостатка и в других «утопиях». Сама «Утопия» Мора, знаменитый «монастырь телемитов» Рабле и та своеобразная академия на Атлантиде, которую создало воображение Бэкона²⁶ и о которой мы будем еще очень подробно говорить, — все это есть не что иное, как выражение мечты ученой интеллигентной буржуазии о том, что она должна была бы стать подлинным господствующим классом.

Однако не все гуманисты были политиками, политика занимала лишь небольшое место у гуманистов, если политику понимать узко; если же понимать ее широко, — тогда, конечно, вся философская, этическая, эстетическая и педагогическая работа гуманистов была политикой, ибо они, как сознательный авангард буржуазии, стремились привести к богатству и власти прослойку своего класса, так и вытекающую из нее и над нею прослойку аристократии, включая сюда новые воззрения на бога, на душу, на истину, волю, мир, общество и т. д. и т. д.

Для этого необходимо было пересмотреть все начала философии (и богословия, которое они отвергали), пересмотреть притом практически, резонно, стало быть, не в виде новых метафизических измышлений, а в виде попытки поставить на место старых традиций библейского характера или унаследованных от схоластов учений то или иное действительное знание, поставить на место метафизики физику и т. д. Вместе с тем гуманисты (употребляя это слово в широчайшем смысле) старались видоизменить нравы и воспитание людей, сделать их более решительными, более независимыми от старой рутины, более соответствующими действительным силам жизни. Делала это новая интеллигенция не только в области теории и жизненной практики, но и через посредство искусства. Здесь, может быть, она одержала полнейшую победу.

Искусство эпохи Возрождения, с одной стороны, создавало новую идеологию, с другой — новые формы быта.

Если монархи того времени интересовались новой идеологией не всегда без некоторой опаски, потому что здесь легко могли происходить разногласия между гениальными гуманистами и часто в высшей степени грубыми и эгоистичными представителями новой буржуазной монархии, — то они всегда относились с величайшим вниманием к тем новым пышным формам быта, который нес с собой художник Возрождения. Здесь нужно сказать, что буржуазная монархия, окружавшая ее новая интеллигенция и наиболее одворянившиеся слои крупнейших купцов и ростовщиков не знали меры в почти бесстыдной роскоши, бесстыдство которой умерялось, однако, именно тем, что художники-интеллигенты того времени придавали ей часто чрезвычайно высокие формы.

Все это мы видим и в политической, общественной, культурной практике Англии в эпоху Елизаветы и Иакова, то есть эпоху Фрэнсиса Бэкона.

Сказанным дана достаточно, на наш взгляд, точная картина эпохи в ее общественном определении и той особой социальной прослойки, к которой принадлежал Бэкон. В следующей главе мы ставим перед собой гораздо более специфическую задачу, — а именно задачу определения культурного места главной внутренней, психологической силы Бэкона и ему подобных — разума, в создавшемся вокруг них обществе.

Для возможно более краткого и вместе богатого и яркого выявления той задачи, постановкой которой мы окончили предыдущую главу, мы подойдем к делу с несколько необычным методом.

Мы полагаем, что Шекспир с изумительным, никем не превзойденным гением отметил и описал это по-своему страшное и яркое и вместе с тем светлое и славное явление — могучий рост разума в современном ему обществе. И мы хотим, воспользовавшись шекспировскими образами, точнее определить свойства и тенденции разума одного из самых блестящих представителей его в ту эпоху — нашего героя Фрэнсиса Бэкона.