Итак, личность Бэкона во всей своей совокупности, как личность человека, беспредельно отдавшегося очарованию своего собственного ума, в результате условий своей эпохи и в атмосфере своей эпохи, — действительно представляет для нас огромную ценность. Видеть, как этот ум дерзает разрушить все прежние научные представления и как он формулирует совершенно грандиозные задачи установления власти человека над природой и пути к такой победе, видеть, как подобный человек, будучи весь полон жизненной активности, стремясь к яркому существованию, практически борется за свою собственную власть в обществе, как и какими средствами побеждает он, благодаря каким причинам терпит поражение, осветить все это страницами его собственных сочинений и его замечательными письмами, которые дают возможность глубоко заглянуть в эту богатейшую натуру, — все это действительно до крайности увлекательно.

Как читатель заметит, увлекательность здесь происходит именно от значительности, от показательности Бэкона как типа в культурном развитии человечества.

Меринг, в одной из своих статей о Гёте, справедливо указывает на то, что только марксизм дает возможность подойти к биографиям как следует¹⁰. Глупые россказни о том, что мы отрицаем роль личности и что поэтому нам нечего заниматься индивидуальными биографиями, — не заслуживают даже опровержения. А то обстоятельство, что личность мы воспринимаем не как нечто случайное или таинственное, а именно как узел течений сил, принципов данной эпохи в их соприкосновении и в их борьбе, — впервые дает возможность вскрывать подлинную сущность личности.

Марксистская биография есть единственно верная биография. Само собой разумеется, прибавим мы, для того, чтобы быть истинно марксистской, марксистско-ленинской, она должна быть талантливой и основанной на хорошем изучении предмета. В данном случае мы можем сказать только, что сделали то, что могли.

Но в той же статье о Гёте Меринг высказывает еще одну очень хорошую мысль. Он говорит:¹¹

С этим нельзя не согласиться. Биография, написанная без увлечения, непременно будет холодна и пуста. Однако надо оговориться также, что очень большая степень симпатии биографа к герою приводит зачастую к некоторому искажению истины (так же точно, конечно, как и антипатия). Биограф должен работать sine ira et studio[40], должен сохранять известную внутреннюю справедливость, хотя из этого отнюдь не следует, что ему заказано быть судьей над его героем.

О том, что марксизм отнюдь не есть синоним равнодушия, что он совсем не «дьяк, в приказах поседелый», который «добру и злу внимает равнодушно»¹², — об этом уже в необыкновенно гневных и памятных словах говорил Ленин Михайловскому, задумавшему отождествить марксизм с таким хладнокровным объективизмом¹³. Суд с точки зрения своего класса, определенная оценка события и лиц, хотя бы и прошлого, с точки зрения всей нашей оценки хода истории человечества — это одно, а пристрастие в ту или другую сторону, известная роль личного чувства у биографа — это другое. И как раз последнее может приводить к аберрациям.

Заканчивая это введение, я должен сказать, что у меня нет никакой симпатии к Бэкону, у меня нет к нему и сколько-нибудь выраженной антипатии, но я в высокой степени неравнодушен к нему. Я неравнодушен к нему потому, что он меня остро интересует. Это — необычайно любопытный тип. Раскрыть его, привести к каким-то определенным формулам эту чрезвычайно сложную и малообычную, но исторически столь типичную личность — увлекательная задача.

Вот почему я не думаю, чтобы в биографии, предлагаемой теперь вниманию читателя, он нашел ту холодность, ту незаинтересованность, которой боится Меринг, и вместе с тем мне кажется, что читатель не рискует аберрациями, происходящими от чрезмерности личных симпатий и антипатий.

Великие культурные явления, новые полосы культурной жизни человечества, а также и явления более детального порядка, например деяния какого-нибудь индивидуального высокого дарования, приносящего миру крупнейший научно-философский или художественный дар, — все это развивается, как своеобразное отражение громадных сдвигов социально-экономического порядка. Можно сказать с уверенностью, что во всей истории человечества нет ни одного великого произведения, ни одного великого автора, ни одной великой школы, ни одной великой ступени развития, которая не являлась бы надстройкой над соответственно перестраивающейся экономической базой. Чем перестройка многозначительнее и чем она стремительнее, тем ее культурное выражение окажется богаче и, так сказать, гуще.

В настоящей книге мы рассматриваем личность Бэкона и самое ценное, что эта личность принесла человечеству, — именно первый, необыкновенно полный, необыкновенно плодотворный опыт индуктивной философии.

Это явление, то есть Бэкон и его учение, крепко впаивается во всю культурную структуру соответственного века (в частности, в культурную структуру Англии эпохи Елизаветы и Иакова Первого) и является характерной частью общего явления — так называемого Возрождения как явления культуры, то есть обновления научной мысли человечества, его художественного творчества, его морали, его бытовых форм жизни и т. д. Возрождение, частью которого является бэконианство, имеет свою политическую сторону, которая, в свою очередь, не может быть понята без ясного представления об экономической сущности этого величественного сдвига.

В чем же заключалась общая характеристика эпохи с точки зрения основной, экономической?

Эпоха Возрождения (в частности, в Англии) — это эпоха быстрого крушения уже давно внутренне одряхлевшего феодализма. Оно сопровождалось целым рядом крупнейших общественных изменений.

Крушение феодализма означало, прежде всего, перенесение производственного центра тяжести из деревни в город. Повышенная роль ремесленного, а затем мануфактурного производства есть, в сущности говоря, самый замечательный фактор Возрождения с точки зрения экономической. Этот фактор сопровождался другими, способствующими ему, но отнюдь не менее важными. В самой деревне произошли серьезнейшие изменения, поскольку она отходила от своего идиотического обособления, от своей феодальной изоляции, поскольку она связывалась более обширными связями, поскольку, одновременно с этим, даже в ней, в этой косной деревне, домашнее хозяйство начинало все более принимать денежный характер при деятельном участии самих феодалов, старавшихся ныне сорвать с мужика звонкую монету.

Создавались новые отношения между деревенским тружеником и феодалом-сеньором.

Между тем огромный рост городов делал их все более независимыми от феодалов не только мелких и средних, но даже и очень крупных. Городское производство питалось расширяющимся обменом и требовало его дальнейшего расширения. Товарообмен, торговля с каждым десятилетием играли все более выдающуюся роль. Купцы и ремесленные цехи превратились в очень мощную вооруженную силу, которая гораздо меньше, чем прежде, нуждалась в военной защите покровителя-феодала, гораздо меньше, чем прежде, считалась с этим его покровительством и вытекавшими отсюда наглыми требованиями, по которым часто нельзя хорошенько разобрать — идет ли дело о феодале-грабителе или феодале-покровителе.

Освобождавшийся, наливавшийся соками город, начавший перекликаться с другими городами, ближними и дальними, в значительной степени был заинтересован в развитии хороших путей сообщения, в учреждении хотя бы первоначальной полиции, которая оберегала бы караваны с товарами, хотя бы начальной почты, обусловливающей возможность жить общей жизнью с далеко отстоящими заказчиками, клиентами и т. д.