Отставной капитан Правдомыслов разговорился с крестьянином, едущим из Петербурга в Красное Село.
— Не слыхать ли каких новостей? — спрашивает его отставной капитан.
— Как, батюшка, не слыхать! — отвечает добрый русский крестьянин, — Павел Петрович уже по толкам читает и пишет. Еще бают, что будет разумен, как Петр Алексеич!
Отставной капитан веселится от таких благих новостей, дает крестьянину рубль и думает тако:
— Вести сии скоро до Риги, оттуда в Пруссию, а из Пруссии далее, в чужие края дойдут, потому что Красное Село лежит на большой дороге к Риге…
Но приезжает отставной капитан в Петербург и в Тревоге пишет своему московскому приятелю:
— Правнук Великого Петра ведет себя не… Ах! Не токмо язык мой не может выговорить, но и мыслить ужасаюсь…
Но в скором времени торопится возвеселить приятеля:
— Теперь вас, друга моего, обрадую: его высочество с некоторого времени стал отменять свой нрав. Учится хотя и не долго, но охотно. Не изволит отказывать, когда ему в том напоминают, когда же у него по временам охоты нет учиться, то его высочество ныне очень учтиво изволит говорить такими словами: пожалуйте, погодите, или пожалуйте до завтрева, а не так, как бывало прежде, вспыхнет и, головушку закинув, с досадою и с сердцем отвечать изволит.
Что и говорить, нелегкая выпала задача Никите Ивановичу, приходилось изобретать всякие способы, чтобы научить царственного отрока, воспитать его разумным. Павел знал про себя с самого детства, что все его дела всею империей рассматриваются точно в лупу, но нередко забывал об этом, как всякий ребенок. Поощрительных записей в ведомостях было больше, чтобы не сеять в царственном отпрыске ипохондрию, вялость усвоения и отвращение к учителям…
В ведомостях ни единым словом не упоминалось о товарище детских игр и забав — Саше Куракине…
Глава тринадцатая
С самого утра Елизавета готовилась ехать на закладку Смоленской церкви Божьей Матери. Заложенные кареты стояли наготове, на запятках высились ливрейные слуги, а сама императрица все еще смотрелась в золоченое зеркало и раздумывала. Кареты приближенных тоже стояли у парадного подъезда Зимнего дворца, фрейлины, одетые в скромные белые платья с фижмами, толпились в галерее, ожидая выхода царицы.
Елизавета еще раз погляделась в зеркало. И прическа вроде бы та же, и платье по случаю церковного освящения скромное, а вот пятнышки на губе да около носа не давали покоя Елизавете. Она все смотрелась и смотрелась, стараясь улыбнуться своему отражению, но вдруг закашлялась, надсадно, надрывно, вся покраснела, схватилась рукой за горло, и платье залил целый поток крови…
Прибежал лейб–медик Пуассонье, забегали, засуетились слуги, подняли императрицу и отнесли в постель. Горячие припарки, отвары — ничего не помогало. Императрица лежала посиневшая, с трудом поводила глазами…
— Пусть едут, — прохрипела она сквозь кровь и непрекращающийся кашель, отвернулась к зашторенному боку кровати и постепенно успокоилась.
Придворные, ждавшие выхода царицы, уже успели узнать, что императрице стало плохо, что она не поедет к службе, а всем остальным велела садиться в кареты и ехать на закладку и молебен по случаю освящения фундамента новой церкви…
Аннушка и Машенька уселись в открытый возок, обитый бархатом, и подставили лица ясному солнышку, впервые выглянувшему в эту позднюю и холодную весну.
Везде уже сияла свежестью молодая травка, листья на деревьях трепетали под лучами солнца, когда кавалькада карет, дорожных возков, линеек и тарантасов тронулась в путь. Путь был неблизкий — Смоленское кладбище, на котором должно было начаться торжество, размещалось на самой окраине Петербурга — жил тут люд бедный и ремесленный, кишел ворами и жуликами, нищими и попрошайками. Сюда и днем боялись захаживать те, кто побогаче, а уж ночью путь высоким лицам и сановникам был заказан. Неровен час, убьют и даже следов не найти, несмотря на все старания сторожевых казаков.
Поехали туда, однако, не все. Шуваловы сразу собрались в комнате, смежной с опочивальней императрицы, и держали совет. Они понимали, что императрица плоха, что жить ей недолго и что с ними будет, всесильными временщиками, после ее смерти, один Бог ведает. Отряживали уж и разведку, вроде случайно заводил разговор о будущем с великим князем Петром Иван Шувалов, бросал несколько слов Екатерине Александр Шувалов, но до серьезных разговоров дело не доходило. Все еще надеялись, что дотянет императрица хоть бы до шестидесяти лет. Ей и всего‑то шел пятидесятый. Но плоха, плоха — ноги кровоточат, раны не закрываются, и кровь опять же горлом идет нередко, и кашель надсадный изнуряет по утрам, а теперь вот и среди дня…
Было о чем подумать и позаботиться Шуваловым — все монополии были в их руках, налог на соль и рыбу собирали они, и ничего в казну не поступало, все оседало в их карманах. Да только ненадежно все это. Можно, конечно, и припрятать, и делали это, да все не спрячешь, а врагов у временщиков пруд пруди. Давно уже всей политикой заправляли они, свой тайный кабинет образовали, всем руководили из‑за кулис, не показываясь ни на конференциях, ни на собраниях людей славных и знатных. Но всегда тайное становилось явным, едва власть переменялась, и Шуваловы со страхом думали о будущем. Заручиться бы поддержкой Петра да будущей императрицы Екатерины, подладиться, услужить, да слишком много грехов взяли на себя, когда были в силе — дерзили и Петру, и Екатерине, и слежку за молодым двором устраивали, и приставляли шпионов, а пуще всего презрительное обхождение показывали, силу и власть. Но лишь пока жива Елизавета, она в их руках. Не станет ее, не станет и силы, и власти, и все богатства накопленные в прах пойдут…
Длинная процессия карет, колясок и возков потянулась к Смоленскому кладбищу. Но пока туда доехали, оказалось, что все сколько‑нибудь гербовые кареты свернули в сторону и остались только самые захудалые. Не хотелось придворным участвовать в молебне, если нет императрицы, если нельзя попасться ей на глаза и как‑нибудь отличиться или что‑то выпросить. Таков был двор, что все ждали от царицы подачек, все только и надеялись на чины, звания и отличия, подольщались к временщикам, понимая, что вся сила и власть в их руках, некоторые втайне радовались — ужо, придет время, погонят всесильных вельмож поганой метлой, и следа от них не останется, как не осталось следа от всесильных Бирона, Остермана, Миниха…
Аннушка и Машенька вышли из возка у самых покосившихся ворот кладбища. Его задумала сделать Елизавета красивым, настоящим местом упокоения, хоть и хоронили тут бездомных, бродяг, нищих, самый что ни на есть бедный люд. Но денег в казне не было — все съедала эта бесконечная война, и на церковь собирали всем миром. Собирали долго. Еще и священник попался такой, что лишнего гроша на себя не тратил — берёг на церковь, старался запастись дешевой рабочей силой, вымаливал у планировщиков за гроши сделать план церкви, собирал по крохам кирпич да припасал дареные иконы, чтобы украсить будущий иконостас. Отец Паисий сам был из священников бедных, едва сводил концы с концами со всей своей многочисленной семьей, но копейки народные берег, тратил на стройку туго, с прижимом.
И вот сегодня должно было произойти первое молебствие на фундаменте церкви — выкопаны канавы, вырыта яма хоть и небольшой глубины, а такой, чтоб стояла церковь как впаянная в землю.
В этой ямине и надо было заложить первооснову фундамента, освятить место, окропить святой водой все пространство вокруг будущих стен, чтобы стояла нерушимо по воле Господней…
Люд собрался с самого утра, благо выдалось оно не в пример предыдущим дням ясным, солнечным и даже теплым, хоть и не задалась в этому году весна — то слякоть, то заморозки, то иней и снег. Народ собрался больше бедный, из самых нищих окраинных домишек. Развлечение было громадное — не привыкли здесь к праздникам и торжествам — все больше работа до седьмого пота за гроши, за кроху хлеба или остатки с праздничного стола господ. Стояли, переговаривались, ждали — терпения было не занимать.
