Начали подходить к яминам и господа побогаче. Спрыгивали с подножек карет и колясок, шуршали ногами по прелой листве между могилами с простыми деревянными крестами, задерживались взглядами на редких ажурных железных крестах, скользили по надписям. Здесь не было склепов, здесь не встречалось богатых памятников. Простое, чуть ли не деревенское кладбище, разве что шлепает невдалеке невская черная вода да склоняются над нею постоянно плачущие ветки лозняка и ивняка.
Место для церкви выбрали красивое — на пригорке, с него видать далеко, вся округа как на ладони. Справа само кладбище, слева расстилаются поля и болота, густо затянутые ряской. В это ясное утро не слышалось даже извечного кваканья лягушек — распугали их голоса и шаги.
Едва Аннушка и Маша подошли к ямам, окаймленным колышками с подвязанными веревками, обозначавшими будущее строение, как отец Паисий воздел руки с серебряным большим крестом, осенил прихожан крестным знамением и возгласил начало молебствия.
У будущей церкви уже были и прихожане — вся окрестная столичная мелкота, и даже свой хор. Мальчишки в белых стихарях, простых и нарядных только своей белизной, затянули тонкими нежными голосами слова псалма. И у Анны, и у Маши защипало в глазах — так нежно и проникновенно пели маленькие певчие, так ангельски чистым и возвышенным казался напев церковных песнопений.
Отец Паисий размахивал кадилом, густым басом возглашая словословие Господу, дьячок держал наготове большое ведро со святой водой, которой должен был священник кропить ямы и канавы, приготовленные под фундамент церкви… Внезапно ангельское пение певчих и густой голос священника были прерваны истошным криком:
— Вода! Вода! Вода!
Толпа заколыхалась, задвигалась, головы стали поворачиваться на крик. Раздвигая людей, расталкивая локтями всех, кто стоял на пути, двигался к священнику и ямам невысокий человек в истрепанном полковничьем мундире, стоптанных сапогах без шпор и пряжек, с непокрытой головой, словно шапкой затянутой копной черных буйных волос, заплетенных сзади в короткую толстую косицу.
Машенька и Аннушка ахнули — они впервые видели, чтобы нарушалось чинное течение молебствия, чтобы так грубо и резко обрывали священника.
Отец Паисий замолк было, но продолжил службу, едва отгремел этот крик.
Но человек не унимался. Он рвался к краю ямин, к колышкам, вбитым на их сторонах, к веревкам, протянутым вдоль всех канав.
И кричал:
— Вода! Вода! Вода!
Эти слова всколыхнули всех, заоглядывалась паства, зашумела, заропотала. Хотели было схватить нарушителя спокойствия, закрутить руки, да не смели нарушить строгий чин молебна дракой и беспорядком.
А человек прорвался ближе к веревкам и со всего размаху бросился на дно ямы.
Раскинув руки крестом, лежал он и исходил криком:
— Вода! Вода! Вода!
Отец Паисий наклонился к земле, занес над головой крест и сурово спросил:
— Чего орешь?
И в ответ услышал опять все те же слова про воду.
Священник призадумался.
Анна и Маша, стоявшие в первых рядах, окруживших канавы, молча разглядывали вопящего человека, и ясно увидели, что это не мужчина, а женщина, голубые ее глаза ярко горели, красные распухшие губы дико дергались, сквозь прорехи истрепанного камзола выглядывала молодая женская грудь.
— Братия, — возгласил священник, — раз орет юродивая, что‑то у нас не в порядке. Иной раз устами безумных вещает сам Господь Бог, раскрывает небесные тайны их устами.
Он наклонился к яме:
— Что, Андрей Петров, расскажи…
Но человек в яме успокоенно бормотал одно и то же слово.
Отец Паисий прервал молебен, отложил кропление святой водой и призвал на совет подрядчиков и рабочих.
Долго разговаривал он с ними, и все это время толпа взволнованно прислушивалась к обрывкам голосов, доносившимся из кучки людей, собравшихся над Андреем Петровым.
Наконец, отец Паисий громогласно обратился к народу:
— Юродивый Андрей Петров указывает нам, что при наводнении сильном снесена будет будущая церковь. И потому копать надо глубже и сильно укрепить фундамент… а посему откладываю время освящения фундамента до следующего воскресенья…
Люди расходились, покачивая головами, а священник еще долго стоял над ямой, где, раскинув руки, лежал Андрей Петров, то бишь женщина, называвшая себя Андреем Петровым.
С любопытством ловили Маша и Анна обрывки разговоров прихожан, покидающих место несостоявшегося торжества.
— Юродивая это. Как муж преставился, вообразила, что стала его душой. Раздала имение свое нищим, пошла скитаться по улицам. Зовет себя Андрей Петров. Съехала с ума, значит. И чего ее слушать?
Машенька и Аннушка возвращались во дворец потрясенные. Они еще не могли осмыслить, осознать все происшедшее, впервые столкнулись они с той неведомой силой, что таилась в каждом человеке и направлялась кем‑то, кого они не знали, но кому поклонялись с самого детства.
Молча они шли по галерее дворца, не в силах даже обсуждать событие, представшее их Глазам.
Высокий, видный, представительный двигался им навстречу Никита Иванович Панин. Они знали его с тех детских лет, когда он подарил им на новоселье во дворце янтарные брошь и крест с застывшей в нем крохотной мушкой. С тех пор они не расставались со своими талисманами.
Никита Иванович хотел было пройти мимо — он не знал этих красивых девушек, одетых как фрейлины, и с грустью подумал, как все изменилось при дворе, пока он отсутствовал столько лет и сражался за интересы Отечества в далекой Швеции.
Но девушки остановились, сделали ему глубокие реверансы, и он, удивленный, тоже остановился.
— Доброго здоровья, Никита Иванович, — глубоким звучным голосом приветствовала его Анна. Она, как старшая, всегда начинала разговор, не давая встрять младшей сестре.
— И вам доброго здоровья, — поклонился Никита Иванович. — Как будто не представлены мы, — нерешительно сказал он.
— Как же это нет, — заторопилась Аннушка, — даже подарок ваш носим, не снимая…
Никита Иванович долго всматривался в девушек. Высоконькие, одна темноволосая, с правильными чертами лица, так и поражала величавостью, вторая попроще, светленькая, мила и прелестна только своей молодостью и свежестью…
— Позвольте еще раз представиться, — прервала неловкое молчание Анна. — Барона Вейделя мы дочери, императрица нас заместо своих дочерей воспитывает… Богородицыны дети…
— Богородицыны дочери, — вспомнил Никита Иванович, — действительно, нас представляли, но какие же вы стали взрослые, большие…
— Это вот Маша, Мария Родионовна Вейдель, баронесса, — смущенно указала Анна рукой на сестру, — ну а меня Аннушкой зовут…
Обе они, словно по команде, сдвинули косынки в сторону, и Никита Иванович увидел и сияющую желтизной солнца янтарную брошь, которую он когда‑то в детстве выточил на своем маленьком токарном станке, и Машин крестик с застывшей в перекрестии крохотной мушкой…
— Я и не знал, что есть люди, которые вспоминали обо мне добрыми словами, — грустно произнес Никита Иванович, — а то было уж подумал, что и помнить некому…
— Что вы, Никита Иванович, мы всегда вас помнили, вы одни нам своеручные подарки сделали, и оттого всегда тепло на душе от ваших изделий.
Никита Иванович покачал головой.
— Немудрящие подарки, да от чистого сердца, — проговорил он.
— А вот, сделайте милость, Никита Иванович, объясните нам, как это все понимать, что сегодня случилось.
И они, перебивая друг друга, принялись рассказывать ему, как впервые увидели, чтобы молебствие отменилось, как лежал в ямине, раскинув руки крестом, человек, и они поняли, что женщина эта была, хоть и в мужском костюме, и почему кричала одно только слово — вода.
Никита Иванович призадумался.
— Иногда небесные тайны раскрываются посредством безумцев, — задумчиво произнес он.
Он знал всю историю этого Андрея Петрова.
— При дворе был у нас певчий императорской капеллы Андрей Иванович Петров. Хороший певчий, за свой голос и угождение заслужил от императрицы чин полковника. Да только умер как‑то странно, в грехе и без покаяния…
