Не мог же он признаться брату, что души не чает в Анне Строгановой, что без нее и жизни себе не представляет, а она — мужняя жена, и Синод развода не дает. Пришлось запросить даже в Ватикане Римскую церковь. Но и там не склонны разбивать церковный брак…

Синод опрашивает свидетелей, требует оснований для развода — родители говорят, и все знакомые тоже — ничем не ущемляет Александр Сергеевич своей жены, полную волю ей дал, содержит в роскоши и неге, чего еще надобно женщине? Да и дела тянутся такие десятилетиями — не спешат духовные лица. Вот если бы Екатерина вмешалась, но и она против, Строганов у нее на самом хорошем счету, и она не хочет ему несчастья. А он, видно, на все готов, чтобы не потерять красавицу Анну…

Никита Иванович тяжело вздохнул.

Они доехали скоро, хоть и полна была улица колдобинами мерзлой грязи.

И уже в крохотной передней, в холодных сенях услышали крик…

— Что, что, что? — закричал Петр Иванович и кинулся к лестнице, но ноги подвели его, и он тяжело осел прямо на приступку. Никита Иванович бросился вверх, обогнул брата и подскочил к низкой двери, ведущей в светелку. Рывком распахнул и вбежал внутрь, но остановился на пороге, смущенный и растерянный. Низкая и широкая комната была жарко натоплена, запахи лекарств и трав носились в воздухе, а на широкой белой кровати, стоящей прямо посредине, горой возвышалась Марья Родионовна.

Рот ее широко раскрылся в крике, а стоящая рядом старуха в белом, повязанном по самые брови платке и кожаном фартуке приговаривала спокойно и негромко:

— Кричи, кричи, милая, легче будет, никому нет до тебя дела…

Увидев Никиту Ивановича в шубе и заиндевевшей шапке; Мария Родионовна кричать не перестала, но замахала рукой, указывая повитухе на вошедшего.

— Ой, бесстыдник, — обернулась к нему повитуха, — пошел вон, не видишь, женщина рожает, а он зенки вылупил…

Смущенный и растерянный Никита Иванович попятился, закрыл дверь и потихоньку спустился к брату, все еще тяжело дышавшему на приступке лестницы.

— Что, что? — не уставал он повторять…

— Повитуха там, — смущенно забормотал Никита Иванович, — прогнала меня, «бесстыдником» назвала.

Петр Иванович бессильно замолчал, а потом как спохватился:

— Что‑то рано, неуж с самой первой ночи? — и покраснел под взглядом Никиты Ивановича.

Ноги его отошли, и он тяжело встал, провел брата в низкую просторную горницу.

Крик все продолжался, и оба они, поеживаясь, сбросили шубы, присели к столу. Дворовые девушки то и дело проносились через горницу — то с большим тазом в руках, то с ушатом горячей воды, то с полотенцами.

На них никто не обращал внимания.

— Как она кричит, — морщился, как от зубной боли, Петр Иванович, — Катюша так никогда не кричала, постонет немного и все…

— Значит, здорова, коли так кричит, — смущенно отзывался Никита Иванович, успокаивая брата.

Наконец кто‑то из дворни догадался принести самовар, они налили чаю в чашки, но сидели, не притрагиваясь ни к чаю, ни к меду, поставленному на большом круглом столе, ни к мелким баранкам, насыпанным в резное деревянное блюдо.

Никита Иванович еще никогда не был в таком положении, не доводилось ему слышать криков роженицы, и он страдальчески морщил брови при каждом стоне. Ему хотелось хоть что‑то сказать брату, но он не смел и рта раскрыть.

Крики смолкли, наверху зашуршали, забегали, засуетились. Потом опять закричала женщина, так протяжно, воюще, по–звериному, что Никита Иванович содрогнулся. Так, значит, страдает женщина, дарующая жизнь младенцу…

Петр Иванович уже немного отошел и все рвался идти наверх, но Никита Иванович удерживал его.

— Помочь ты ничем не можешь, повитуха строгая, — говорил он, — сиди уж, безногий…

Петр Иванович болезненно морщился, страдальчески кривил рот и говорил, говорил, словно желая словами заглушить крик жены…

Они сидели так долго, что казалось, никогда не кончатся эти стоны в промежутках между криками тоскливой боли, беготня и шум наверху.

Голос Марии Родионовны поднялся до такого истошного визга, что Никита Иванович вздрогнул, а Петр побледнел и сидел, словно приговоренный к казни.

Немного погодя раздался странный мяукающий писк…

Наверху еще пошуршали, пошумели, пробежали девки с тазами, наполненными чем‑то красным. И в дверях светелки появилась суровая повитуха.

— Который тут отец‑то, — крикнула она сверху, — иди погляди, тятя, на наследство свое…

Оба брата вскочили, но Никита Иванович вовремя одумался и опять опустился на стул. А Петр Иванович на негнущихся, словно деревянных ногах медленно побрел к лестнице.

Он шел, держась за резные перильца с таким непонятливым и недоумевающим видом, что Никита Иванович испугался — вот упадет, вот скатится с лестницы.

Но Петр Иванович поднялся и медленно вошел в низкую дверь…

И тут же вылетел из светелки:

— Никита, да ты погляди, какая красавица!

Он высоко поднимал на руках крохотный сверток, в котором виднелась одна только сморщенная красная мордочка, нелепо растягивающая рот, весь беззубый и сморщенный.

— Дочка, Катеринушка, у нас, — крикнул Петр Иванович и снова влетел в низкую дверь…

Никита Иванович не удержался и тоже поднялся в светелку. Ему и хотелось войти, и было страшно.

Едва отворив дверь, он увидел Машу. Она лежала на высокой подушке, живот еще возвышался под одеялом округлой горой, но она весело говорила:

— Да дайте же мне поесть чего‑нибудь, ужас, как голодна, не ела весь день, совсем заморили с голоду…

И Петр Иванович, счастливый и сияющий, носился по светелке со свертком на руках и вглядывался в красное беззубое сморщенное личико и ворковал:

— Господи, такая красавица, каких свет не видал…

С некоторых пор Никита Иванович довольно охладел к делам. Все, что он предлагал государыне, встречало такой мощный отпор со стороны партии Григория Орлова, что он и не надеялся провести в жизнь начинания, о которых мечтал и о которых так много говорили они с Екатериной перед переворотом. Правда, со смерти Бестужева–Рюмина потерял Григорий хитрого и ловкого советника, а сама Екатерина начинала понимать, что за ангельской внешностью Григория не скрывается ничего, кроме удальства, молодечества и откровенной глупости. Тем не менее все мысли и идеи Никиты Ивановича извращались самым странным образом.

Григорий очень рассчитывал вступить в брак с императрицей. Вся его родня толкала его, поддерживала, а Бестужев даже ездил по высшим сановникам империи с письмом, в котором будто просили они вступить в брак с Григорием «буде наследник хвор, болезнен, часто неможет и от того расстройка дел государственных произойти может».

В ответ на это письмо Екатерина получила заговор Хитрово и убедилась, что семейство Орловых своей наглостью, высокомерием и заносчивостью сумело отвратить от себя почти всю гвардию, не говоря уж о родовитых семействах.

Орлов знать ничего не хотел, пустился в загул и любовные приключения, оскорблял и обижал свою августейшую любовницу и покровительницу.

Екатерина страдала от его измен, изводила сердце подозрениями, но твердо стояла на своем — императрицей ей не быть, коли пойдет замуж за Орлова. А свои честолюбивые мечты она не намерена была пустить по ветру даже ради этого красавца.

Царица переписывалась почти со всей Европой, ей так хотелось прослыть просвещенной монархиней, а для этого нужны были дела. Панин внушал ей свои идеи, старался провести в жизнь преобразования, но все они получали какой‑то странный оттенок, выворачивались словно бы наизнанку…

Нужны просвещенные законы, которые бы и самого государя могли обуздывать…

Законы? И Екатерина созывает собрание для составления нового Уложения для законов, созывает всех, даже депутатов от крестьянского сословия. Депутаты спорят и ругаются целый год, но так ни к чему и не приходят. Дворяне возмущены, что какой‑то крестьянин смеет сидеть в одном с ними собрании и даже речи говорить.