Другу, соратнику, супругу Николаю Трофимовичу Гибу посвящается…

Правда чаще всего бывает неправдоподобнее вымысла.

(Известная истина)

Старый разбитый возок, крытый почерневшей от времени рогожей, немилосердно скрипел и дребезжал. Голова Анастасии Богдановны, откинутая на спинку жесткого сиденья, обтянутого вытертой козлиной шкурой, при каждом толчке моталась из стороны в сторону, а руки продолжали даже в дремоте прижимать к себе двух худеньких девочек, шести и восьми лет, одетых в зябкие легкие салопишки и капоры, отороченные мехом зайца. При каждом толчке она вздрагивала, еще теснее прижимала к себе девочек и гнала прочь мысли, не оставлявшие ее бедную головушку с тех самых пор, как опустили в могилу самое дорогое ей существо — ее мужа, барона и генерала Цейделя. Разве могла она предполагать, когда ехала в действующую армию вместе с ним, что возвращаться будет вот так, в драном, обитом рогожей возке, страдая и стеная от невозможности получить более удобное средство для езды, дрожа при мысли, что будет с ней самой и с ее крошками–девочками, когда вернется она в столицу, когда начнется ее новая жизнь вдовы и просительницы, когда надо будет самой думать обо всем, начиная с обувки девочкам и кончая куском хлеба…

Еще Остерман [1], всесильный канцлер, с согласия правительницы Анны Леопольдовны, пообещал Австрии поддержку — корпус в сорок тысяч русских солдат. Время это — с сороковых годов XVIII столетия — стало для Европы временем перемен, волнений, перекройки и перестройки. В сороковом году на престол Австрии взошла Мария–Терезия, старшая дочь Карла VI. Основа для ее трона была заложена в 1724 году так называемой «Прагматической санкцией», по которой все владения Габсбургов признавались нераздельными и наследовались Марией–Терезией. Но первым нарушил эту «санкцию», поправ все европейские договоры, Фридрих II, прусский король, вступивший на прусский престол в том же сороковом году. Он вторгся в Силезию, отнял ее у Австрии и уже потирал руки в предвкушении лакомых кусков, которые сможет урвать из австрийского наследства. Его пример стал заразителен для курфюрста Саксонского и баварского правителя Августа III. Вся Европа перекраивалась, воинственные и жадные до чужого добра короли и правители втихомолку вводили войску на чужие территории, захватывали лучшие земли. Старые договоры теряли силу, подписывались новые. Мария–Терезия, бессильная в борьбе с наглыми захватчиками, истерически просила Россию помочь. А Россия все еще была во власти честного слова и старых подписанных договоров, соблюдала правила старой игры и потому послала Австрии сорок тысяч русских солдат, хотя кому какое дело, особенно русскому мужику, до австрийских интересов, какое дело русскому солдату до пошатнувшегося трона Марии–Терезии.

Но корпус пришел к Рейну, остановился, наводя одним своим видом ужас на распоясавшихся захватчиков, и хотя еще не вошел в дело, но уже терял солдат. И первой жертвой этой необъявленной войны стал генерал Родион Кондратьевич Вейдель. Всю жизнь он провел в войсках, скудное жалование барона было едва ли не единственным его достатком. Вместе с ним на позиции приехали жена и две дочки — все его родные и близкие.

Родион Кондратьевич никогда не был слишком храбрым, никогда не высовывался вперед, командовал только по приказу свыше, звезд с неба не хватал, но был исправным служакой и честным командиром. Знал, что с его смертью семья лишится скромного достатка, а родственники в Санкт–Петербурге, дальние и почти незнакомые Пассеки, вряд ли приютят его жену и двух девочек. Шальное ядро прилетело к ногам его лошади, разметало по сторонам копыта и внутренности, а седока в потертом воинском мундире сбросило на землю и прикончило, разорвав почти пополам. И снова на пригорке, где стоял со своими адъютантами генерал, стало тихо и спокойно, словно и не было раскаленного ядра, пущенного по ошибке так некстати.

Страшная картина гибели мужа и сейчас стояла перед глазами Анастасии Богдановны Вейдель, хотя и не была она на том пригорке, а находилась с детьми на зимних квартирах. Разметанное тело генерала едва собрали, похоронили с почестями, вдове направили пенсион и даже собрали все имеющиеся деньги в корпусе, чтобы выплатить жалование — корпус, как и водится в России, уже много месяцев не получал денег. Анастасия Богдановна понимала, что прожить на скудную пенсию с двумя детьми будет совсем не просто, но других средств к существованию у нее не было. Поженились они с Вейделем в юности по глубокой и страстной любви, оба были бедны, хотя и обладали громкими титулами, и куда бы ни направляла генерала его воинская судьба, всюду следовала за ним Анастасия Богдановна.

И вот теперь ледяная тоска охватила сердце вдовы. Суровый холодный ветер задувал в лицо, хлопья рыхлой черной земли летели из‑под копыт двух неуклюжих старых кляч, запряженных в разбитый возок, едва прикрытый старой рогожей. Девочки жались к матери, закутанной в старую бархатную шаль, доставшуюся ей еще по наследству, да старались забраться замерзшими ручонками под ее старенький салопчик из вытертого заячьего меха. Баронесса прижимала их к себе, холодной рукой гладила по замерзшим красным щечкам, дышала на их грязные холодные ручонки и с ужасом думала не только о морозных и одиноких ночах, но и о том, что в столице станет вовсе нищей и попрошайкой, безответной и никому не нужной сиротой. Но и здесь она не могла оставаться — войска уйдут вперед, и на чужбине станет еще тоскливее…

По сторонам унылой скучной дороги тянулось и тянулось беспредельное унылое поле, редкие хатенки с покосившимися крышами жались под облетевшие голые деревья, ярко зеленели лишь озимые посевы да кое–где среди голых сучков еще краснели неубранные яблоки.

На облучке рядом с хмурым лохматым возницей дрожал в стареньком зипунишке денщик и камердинер Родиона Кондратьевича Васька, а позади девочек, примостившись на каком‑то ящике с посудой, покачивалась в такт дребезжанию и ухабам дороги кормилица девочек и главная советчица Анастасии Богдановны, единственная дворовая девка Вейделей Палашка.

Старый разбитый возок подпрыгивал и вздрагивал на каждом ухабе и каждой колдобине, но все‑таки катил себе и катил по грязной подмерзшей дороге, избитой колесами карет и тарантасов, рыдванов и возков, спешивших к армии, обутками русских солдат, сменяющих уставших, тянулись изредка обозы с продовольствием да сторонились небольшие группы солдат, едва вытаскивающих ноги из липкой черноземной меси и глины.

Анастасия Богдановна изредка взглядывала в тусклое промерзшее оконце, и затопившая ее тоска растворялась в думах о бытовых неурядицах и заботах. Слезы умиления накатывались на глаза, когда она вспоминала, как старательно собирали ее с детьми в путь, как совали последние мелкие монеты, и рука ее все тянулась к пазухе, где согревал душу битком набитый кошель. Будет хоть на первое время в столице, будет на что нанять квартиру, а там, дай Бог, поможет кто…

Замелькали по сторонам вязкой дороги глинобитные домишки, вросшие в землю, угрюмо прикрытые камышовыми крышами, показались первые тесовые дома с чешуйчатыми крышами и слюдяными окошками, слепо глядящие в серое унылое небо и на мостовую, кое–где выложенную бревнами и даже досками над большими замшелыми лужами. Колеса возка застучали по бревенчатой мостовой, открылся и закрылся полосатый шлагбаум на въезде в город, и вот уже выросло перед глазами Анастасии Богдановны белесое здание собора со сверкающими даже в пасмури дня куполами, погост с ухоженными могилами, каменными памятниками и деревянными крестами. Наконец, возок, подпрыгнув в последний раз, остановился перед съезжей избой, сложенной из цельных бревен и украшенной высоким крыльцом с резными перилами.

Едва волоча ноги, затекшие от долгого сидения в промерзшем возке, Анастасия Богдановна вылезла из сумрака. Палашка вытащила девочек, а Василий принялся стаскивать корзину с провизией и посудой.