По совету Панина произвести следствие приглашен был генерал–поручик Ганс фон Веймарн. С немецкой дотошностью собрал он все материалы дела и представил императрице.

Дело длилось недолго. Верховный суд трижды призывал Мировича, тот подтвердил все свои прежние показания и ничего нового не прибавил. Вел он себя достойно и спокойно, только когда надели на него оковы, заплакал. Хотело было собрание высокое начать его пытать, но Екатерина через Вяземского, генерал–прокурора, запретила.

Приговор гласил:

«Отсечь ему, Мировичу, голову и, оставя тело его до вечера, сжечь оное вместе с эшафотом, на котором та смертная казнь учинена будет».

Все участвовавшие в бунте Мировича были покараны: несколько солдат и офицеров были приговорены к наказанию шпицрутенами и ссылке в каторжные работы, а солдаты из шлиссельбургского гарнизона разосланы по дальним командам.

Приговор был приведен в исполнение поздней осенью. Мировича казнили, а потом сожгли на Петербургском острове, на Обжорном рынке. Барабанным боем, как и в Москве, созваны были жители на смотрение казни. И как и в Москве, ожидали все, что казнь будет для виду — сделают политическую казнь, как и Гурьеву с Хрущевым.

Но палач сделал свое дело точно — он показал отрубленную голову народу, и народ ахнул. Мост напротив Обжорного рынка содрогнулся, и перила обвалились…

Впервые за четверть века отрубали голову преступнику и показывали народу. Смертная казнь в России была восстановлена. И долго еще толковал народ, что со времен матушки Елизаветы не было на России такого кровавого действия. И многие призадумались…

Сначала в манифесте Екатерина упомянула о Власьеве и Чекине, которым велено было соблюдать и призирать Ивана, они же и пресекли жизнь его. И только потом она спохватилась, и в дальнейшем о них уже нигде не упоминалось. Их наградили щедро и отпустили по домам с подпискою, чтоб нигде до самой смерти ничего не упоминали об арестанте.

Хоть и поднялась волна злословия в Европе на счет Екатерины, да было уже поздно — твердой ногой встала она на престоле, дважды покрыв своей порфирой цареубийц…

Кто упомянул при Павле известие о казни Мировича, Никита Иванович так и не дознался. Но, прочитав записки учителя математики Семена Порошина, случайно найденные, понял, как старается Порошин очернить мать Павла, рассказывает о Петре только хорошие вещи, например, что тот уничтожил Тайную канцелярию, которая занималась пытками. И он же допустил рассказать воспитаннику о казни Мировича, стараясь сопоставить эти два события. Никита Иванович не мог и думать, чтобы можно было воспитывать в Павле враждебность к матери–цари‑де. Порошин был уволен и выслан в дальний гарнизон.

Никита Иванович не примирился с тем, что Павел, его Павел, порученный Елизаветой, обобран, что у него, наследника по праву, мать отобрала корону. Но и восстанавливать сына против матери считал делом позорным и зазорным — значит, на то воля Божеская, думал он и все ждал, когда же начнет приобщать сына к государственным делам Екатерина.

Она и в самом деле вроде бы стала внимательнее к сыну, часто навещала его, интересовалась успехами в учебе. Но царица не была настоящей матерью — не любила Павла, и он был нужен ей только как опора трона, наследник. Никита Иванович вполне привязался к брошенному и одинокому ребенку, и Екатерина часто досадовала: «Можно подумать, что наследник больше ему сын, чем мне…»

А Панин мечтал о тех временах, когда сядет на престоле Павел: честный, правдивый, тонкий политик, восставит правильные хорошие законы и будет готов жизнь свою положить за отечество. И по мере сил старался готовить его к этой тяжелой доле и ответственной роли.

«Не ко времени затеял Кирилл Разумовский свою возню, — нахмурился Никита Иванович, когда узнал об интригах Разумовского. — Не ко времени». Никита Иванович хлопотал о союзе всех северных государств Европы: надо же и обезопаситься когда‑то России. Раз уж так случилось, что не погибла Пруссия, волею Божьей не только выжила, но и спасение получила от Петра III, да еще и все завоеванные земли словно с неба к ней свалились, то теперь ничего не остается, как завести с ней дружбу, искать ее расположения, прочный, глубокий, долговременный мир установить. Никита Иванович вообще был человек миролюбивый, всякую войну считал самой большой роскошью для страны, а Россия не могла себе позволить роскошествовать.

Совсем недавно в Россию приехал старый его знакомец барон Ассебург, вместе с которым устраивал он западни французским проискам в Стокгольме, в Швеции. «Когда то было», — грустно вспоминал Никита Иванович. Ассебург, прежде чем представиться Екатерине, приехал к Панину. Обнялись, расцеловались. Старая дружба не ржавеет. Ассебург — датский посланник при русском дворе — постарел, погрузнел, но все такой же болтливый и откровенный, начал сразу же пичкать Никиту Ивановича свежими европейскими сплетнями.

Никита Иванович только улыбался и не говорил Ассебургу, что давно в курсе многих новостей, но свежие его забавляли. Они просидели до самого утра, вспоминая былые приключения, и Никита Иванович был рад, что еще один сторонник Северного союза появился у него. Надо было, чтобы и Швеция продолжила союз с Россией, заключенный в те времена, когда Панин подкупал членов государственного совета, членов ригсдага, они вынесли против воли Ловизы Ульрики Шведской решение войти в войну против ее царственного брата Фридриха. Теперь Фридрих заискивал перед Россией. Спасенный однажды, он не хотел опять оказаться в том же положении, в каком оказался перед смертью Елизаветы.

Мало того, что Фридрих держался за мирный договор с Екатериной, он старался хоть какую‑нибудь услугу оказать Панину. Недавно, совсем на днях, прусский посланник граф Сольм известил Никиту Ивановича, что его король сообщает сведения о готовящемся в России заговоре.

Потом граф так отписывался к своему патрону:

«Панин вполне оценил этот знак приязни вашего величества к ея императорскому величеству и был очень благодарен за доверие вашего величества к нему лично… Что же касается до самого известия, то Панин тотчас догадался, о чем идет речь, и смеясь, объяснил мне весь этот заговор. По его словам, уже несколько месяцев назад императрица получила известие, что именно он, Панин, вместе с гетманом Разумовским затевают заговор с целью низвергнуть императрицу и возвести на престол великого князя и что этот заговор должен быть приведен в исполнение во время путешествия императрицы в Лифляндию. Ея императорское величество была, однако, настолько великодушна, что с негодованием отвергла подобное известие и не лишила своей милости тех лиц, которые были названы ей как заговорщики».

Подоплека у этих слухов была, и совсем неожиданная. И Панин знал о ней давно. Еще с тех времен, когда в Стокгольме состояли у него на жалованье шпионы–агенты, он пользовался и во всей России сетью своих осведомителей, людей, принадлежащих не только к кругам придворным, но и к самым разным слоям населения. Он держал в руках нити собираемых сведений. Иначе удержаться при дворе, при постоянных оговорах, доносах и наговорах, невозможно было…

Порывшись в архивах, Панин нашел документы, которые относились к посольству императора австрийского в 1684 году. Петру Первому было тогда двенадцать лет, Иоанну, его брату — тринадцать, и правила Россией их сестра Софья. Посольство это последовало за разгромом турок под Веной польским королем Яном Собесским. Яган Христофор, барон с Жирова, да Себастьян, барон с Блюмберка, говорили страстные и увещевающие речи. Поражение‑де под Веною нанесло Турции такую рану, от которой она уже никогда не излечится, и братьям–царям необходимо воспользоваться этим положением.

«Черное море, — заливались соловьями послы императора, — страстно желает принять вас в свои распростертые объятия. Вся Греция и Азия ожидают вас. Как прежде России трудно было стать твердою ногою в Крыму, в настоящее время вам легко это исполнить. Настало время подчинить вашему господству эту хищную птицу и заставить всех душегубцев подпасть вашей короне. Возьмите Константинополь, в котором должен находиться престол Ваших Патриархов »…