Орлов добавил, что Пассек не таков человек, чтобы угроза могла вырвать у него лишнее слово. Он — друг и собутыльник всех Орловых, и они знают его как человека смелого, решительного. Но дыба есть дыба. Если он заговорит, все пропало…

Панин долго раздумывал. Он уже понял, что надо менять весь план.

— Послать кого в Петергоф, — раздумывал он вслух, — привезти императрицу в казармы Кавалергардского полка, принять от него присягу, объехать полки Измайловский, Семеновский, Преображенский, а потом отправиться к Казанскому собору. За время это, до пяти утра, оповестить всех офицеров и солдат. К Казанскому собору буду и я с наследником.

Дашкова во все глаза смотрела на Панина — так четко и точно отдавал он указания, как будто год назад решил все это…

Да, надо действовать. Теперь или никогда…

Орлов ушел, обещав в точности все выполнить…

К свадьбе начали готовиться задолго. Аннушка, словно настоящая мать Маши, хлопотала с приданым. Какое оно должно быть, она не знала, и единственной ее советчицей оказалась Палашка.

— Ты, Анна Родионовна, не сомневайся, — говорила она, — наши старые крестьянки знают все, что надо, у них и столкуемся…

Петр Иванович только отмахивался в ответ на все вопросы, из головы у него все не выходили мысли о свершившемся в Петербурге перевороте.

Как же так, думал он, какие права у Екатерины, ангальт–цербтской принцессы, на русский престол? Это же настоящее беззаконие, чтобы трон русских царей заняла немка по происхождению, не имеющая никаких корней в стране, никакой родни, кроме мужа, которого она же и свергла? Он кипел возмущением, думал о том, как мог позволить Никита Иванович, его родной брат, так обделить своего воспитанника, Павла, имеющего все права на корону, как мог он оставить дело без последствий? И горел и возмущался…

Вдали от маяка светлее, чем вблизи… И так и эдак рассматривал Петр Иванович совершившийся переворот, и открытое возмущение сменялось в нем ощущением несправедливости, нелепости, ненужности происшедшего.

Но тут его прерывали Аннушка и Маша, все спрашивающие Петра Ивановича о насущных нуждах, о делах, более близких их сердцу. Он отрывался от своих дум, но, ложась спать, все размышлял и строил планы. Он знал, что брат осторожен и справедлив, честен и неподкупен, и понимал, что не зависело от него ничего. Знал он давно и о фаворе Орлова, знал, какое влияние они имели в гвардейских полках, и горел ненавистью к проклятым забиякам, посадившим Екатерину в русские царицы. «И весь‑то наш век какой‑то бабский, — с горечью думал он, — то лифляндская прачка уселась на исконно русский престол, Екатерина Первая, любовница Меншикова. Знать, и тут не обошлось без преступления. Ходили же тогда слухи при дворе, что нашли Петра мертвым с какой‑то зажатой в руке бумажкой. Постарался Меншиков, чтобы не оставил царь наследство свое кому‑либо из старинных родов русских бояр».

То сами же бояре посадили себе на голову Анну Иоанновну, одну из дочерей слабоумного брата Петра, Ивана, громадную бабищу, толком ничего не понимающую в управлении государством, и она отдала власть в руки немецкому конюху Бирону. То взошла на правление Анна Леопольдовна, венчав в двухмесячном возрасте своего сына, десятую воду на киселе от родни Петровой.

Ладно хоть Елизавета была плоть от плоти Петровой, да и то сказать — незаконнорожденная. Что ж так не везет России, отвернулся Бог от нее, наказывает русских людей такими царями да государями? А теперь вот и вовсе немецкая принцесса…

Мрачные мысли одолевали Петра Ивановича, он рвался быстрее в столицу, поговорить с братом, узнать его мысли, узнать о всех подробностях.

Но подготовка к свадьбе, да и дела в Везовне все оттягивали и оттягивали отъезд.

А в Везовне все было настолько худо, что Петр Иванович пришел к девушкам с просьбой, не одолжат ли Василия для управления и его деревней. Вора–управителя он прогнал, но заменить его некем, а приглашать кого‑то пришлого не хотелось: человек должен знать и нужды, и просьбишки крестьян, не жать их больно, а давать и послабление, и передышку, но и господские дела держать в исправности. Он давно уже присматривался к Василию и завидовал его хваткой домовитости, хозяйской сметке и совестливости…

Маша ничего не сказала в ответ на просьбу, а Анна рассудила, что решать то самому Василию — он человек вольный, что захочет, то и будет.

Петр Иванович призвал Василия, изложил ему свою просьбу и теперь ждал ответа.

Василий долго мял в руках шапку, снятую перед господином, — не привык еще разговаривать на равных, а потом, вздохнув, сказал:

— Можно бы и на две деревни, да только помощники нужны, а в грамотишке крестьяне бессильны…

Анна нахмурилась.

— Что, во всей деревне нет грамотных? — спросила она.

— Да ведь откуда? — удивился Василий ее наивности. — В приходском доме у попа дети крестьянские учатся только Закону Божию, а грамотой и сам поп владеет плохо…

Анна изумилась и встревожилась.

— Да и зачем крестьянину грамота, — рассудительно заметил Василий, — разве что счет нужен, так и ему в семьях научают…

— Василий, — волнуясь, заговорила Анна, — мы же знаем грамоту, нас обучали всему, что есть первого в мире. Знания наши втуне пропадают. Что, если бы я, к примеру, решилась детей крестьянских научить да тебе в помощники определить?

Петр Иванович с удивлением глянул на Анну. Как может решиться она, эта светская молодая женщина, фрейлина двора, хоть и отставленная от своей должности по смерти Елизаветы, думать о том, чтобы похоронить себя в этой деревенской глуши да учить сопливых крестьянских ребятишек, только и годных на то, чтобы в рекруты идти да сеять, пахать?

— Есть же дети способные, русский человек вообще очень талантлив в учебе, — волнуясь, говорила Анна, — вы только Ломоносова вспомните, из какой глухой деревни в столицу пешком пришел да теперь в Академии заседает, ученым стал…

Маша во все глаза глядела на сестру.

И потом, все в таком же волнении продолжала Анна, мы дети не простые, богородицыны. Все‑то нам удается легко, а что мы сами сделали, чем Богородице–Заступнице отплачиваем? Только тем, что живем да пользуемся?

Петр Иванович вмешался в ее страстную речь.

— Да ведь рискуете в вековухах остаться, — медленно сказал он, — простите, что грубо так, по–воинскому говорю. Рядом на сто верст ни одного приличного жениха, — он покраснел и смешался.

Анна посмотрела на него с уважением. Так мог сказать лишь родной отец, и она благодарна ему за совет и помощь в таком трудном деле.

— Что ж, Петр Иванович, — раздумчиво ответила она, — какая мне судьба выпадет, та и хороша, не мне спорить с нею. Да и замуж могла бы я выйти только за одного человека, а его‑то и нет рядом, ни за сто верст.

Маша ахнула в душе — как, все еще помнит она свою детскую влюбленность, все еще помнит Захара Чернышова, что так запал ей в душу почти десять лет назад? И где он, и что он, она и понятия не имеет, а хранит ему верность, словно обручена с ним. А он даже и знать не знает об этом, да и обстоятельства, может, уже давно его связали с другой.

Она хотела высказать все это Анне, но не решилась в присутствии Василия и Петра Ивановича.

— Твердо ли вы решились, Анна Родионовна? — только и спросил Петр Иванович. — Смотрите, судьбу свою сами решаете, на что идете, и сами еще не представляете…

Анна кивнула.

— Только вот помощи и у вас попрошу, Петр Иванович, — заговорила она уже сухо и деловито. — И тебя, Василий, прошу, помогите обустроить школу крестьянскую, чтобы и тепла, и просторна, и столы какие–никакие.

Удивительное решение Анны поселило в душе Петра Ивановича теплое чувство. Конечно же, надо помочь этой удивительной девушке, решившей посвятить свою жизнь благородному, но такому неблагодарному делу — учить крестьянских детей грамоте, выводить их в люди.

Вот так, вчетвером, решили они построить школу в Перове. Заодно и дети из Везовни могут посещать ее, тут недалеко, всего каких‑нибудь четыре версты, что стоит крестьянским ребятишкам, привыкшим к ходьбе, одолеть эти несколько верст.