Здесь же Екатерине в течение пяти часов отдыха были представлены три гвардейца, посланные Петром с манифестами, им подписанными, о противодействии злым козням Екатерины. Солдаты отдали ей эти жалкие листки бывшего императора со словами:

— На, вот, что поручил нам Петр III, — мы отдаем это тебе. Мы рады, что можем присоединиться к нашим братьям…

Но неизвестность все более тревожила Екатерину — пока что она не знала, что творится в Ораниенбауме, что де? лается в Петергофе, каковы шаги Петра, готовит ли он к обороне голштинские полки и пушки?

Уже в шесть утра она снова выступила в поход — переход совершился до самой пустыни Троице–Сергиева монастыря. И здесь остановилась: вице–канцлер князь Голицын привез Екатерине собственноручное письмо Петра. Странно было ей читать это письмо — Петр сознавал, что был не прав относительно Екатерины, обещал исправиться и предлагал полное примирение. Екатерина только презрительно усмехнулась в ответ на это письмо словно бы нашкодившего школьника, а князь Голицын тут же, под открытым небом, принес присягу на верность Екатерине и присоединился к ее свите.

Зато теперь Екатерина вполне представила картину полной беспомощности Петра. Еще в пять утра в Петергоф ворвался отряд гусар Алексея Орлова — на плацу попалось им несколько сот голштинских рекрутов с деревянными мушкетами, собранными для учения. Гусары в минуту перехватили их, поломали их деревянное оружие и под сильным караулом посадили в конюшни и сараи. Узнав, что бывший император в Ораниенбауме, Алексей Орлов немедленно поскакал туда и занял все выходы и посты.

А к одиннадцати и сама Екатерина въехала в Петергоф и была встречена громовым «ура» и пушечными выстрелами. Здесь и получила она второе письмо от мужа — его привез генерал Измайлов. Петр просил прощения, отказывался от своих прав на русский престол, просил выдать ему небольшую сумму на содержание и отъезд в Голштинию вместе с генералом Гудовичем и фрейлиной Елизаветой Воронцовой.

Екатерина только качала головой и грустно усмехалась, читая эту бумажку, — он так ничего и не понял, он убежден, что ему позволят удалиться в свою любимую Голштинию, он так и не повзрослел, этот ребенок–капрал…

Генерал Измайлов вызвался привезти не только формальное отречение Петра, но и его самого. Все покинули бывшего императора, у него не осталось ни одного верного человека…

Екатерина написала Петру короткую записку — удостоверение дать письменное и своеручное, что отказывается от престола добровольно и не принужденно. Составленный акт Измайлов повез в Ораниенбаум. Сопровождали его Григорий Орлов и князь Голицын.

Измайлов прошел к императору, спутники его остались в приемной. Измайлов вернулся через несколько минут — акт подписан по всей форме. Акт отречения Орлов и Голицын немедленно доставили Екатерине в Петергоф. А еще через несколько минут от ораниенбаумского дворца отъехала карета, в которой сидел Измайлов вместе е бывшим императором, Елизаветой Воронцовой и Гудовичем. Едва она тронулась, ее окружил конвой из гусар и конногвардейцев под командой капрала Григория Потемкина.

В Петергофе Петр молча вышел из кареты, сам отдал шпагу дежурному офицеру. С него сняли Андреевскую ленту и провели в комнату, где он так часто бывал, будучи еще великим князем. Елизавета Воронцова и Гудович были арестованы…

Петр был слаб, измучен, жалок. Ему принесли обед, он переоделся, пообедал, а после обеда его навестил Никита Иванович Панин.

— Много лет спустя Никита Иванович писал:

«Считаю величайшим несчастьем своей жизни, что был обязан видеть Петра в это время»…

Екатерина поручила Панину предоставить низложенному императору выбор, где бы он мог поселиться, пока приготовят ему апартаменты в Шлиссельбурге.

Никита Иванович никак не ожидал увидеть Петра в таком жалком состоянии. Измученный, бледный, дрожащий, он вдруг повалился на колени перед Паниным, хватал его за руки, пытался поцеловать, плакал, умоляя оставить ему Гудовича и Воронцову. Он упрашивал, словно ребенок, мешая слезы со слюнями.

— Ваше высочество, — строго сказал Панин, — мужайтесь и держитесь, как подобает держаться императору после отречения…

Ему до тошноты был жалок и нелеп этот человек. Но Петр все ползал на коленях, пока Никита Иванович сам не поднял его тщедушное тело.

Панин предложил на выбор несколько местностей, в которых он, бывший император, мог бы пока что поселиться. Петр выбрал Ропшу, довольно уединенную и весьма приятную мызу.

Никита Иванович ушел от Петра в подавленном состоянии — они представить себе не мог, как может быть жалок и ничтожен человек. «Какое счастье, что он уже не на престоле, — мелькнуло у него в голове. Таков отец, каков‑то будет сын?»

В большой четырехместной карете, запряженной восьмеркой лошадей, Петра увезли в последнее обиталище на земле. Конвой его составился из наиболее преданных Екатерине людей, начальство над которыми поручилось отчаянному смельчаку Алексею Орлову. Завешанные гардины кареты не позволяли рассмотреть, что и кто внутри, а на запятках, на козлах, по подножкам стояли гренадеры во всем вооружении. За каретой скакал отряд конвоя.

Ропша принадлежала Петру, когда он был еще великим князем. Имение это подарила ему Елизавета. Теперь он стал узником в принадлежащем ему доме…

Екатерина вернулась в Петербург триумфально, а из головы у Панина все не выходил этот тщедушный, бледный человечек, умолявший его со слезами на глазах и пытавшийся облобызать его руку… Что скажет он Павлу об этом свидании в последние дни жизни отца, как сможет начать даже рассказ об этом? И он молчал…

В первый же день своего приезда в столицу бросилась Маша разыскивать юродивую Ксению. Хотелось хоть чем‑то одарить ее, помочь, накормить, обогреть. Она знала, что блаженная всего больше бывает на Петербургской стороне. Когда‑то, в самом начале века, эта сторона города была самой лучшей — здесь построили первый дворец Петра Великого, селились именитые и богатые люди, родовая знать. Но город расширялся не в сторону бесплодных болот и кривых низкорослых лесов, а к югу, к Москве, где и возникла потом Московская застава — торговля и ремесла заставили столицу обернуться лицом к югу. Петербургская же сторона так и осталась тылом, отрезанная от центра куском неказистых домишек и огороженными простыми плетнями убогих огородов. Мало–помалу эта часть города к середине века стала убежищем нищеты и самого бедного люда столицы. Нанять квартиру здесь можно было задешево, никто не желал переселяться в этот край без крайней нужды. За бесценок покупался кусок болота, и строился домишко из самых дешевых материалов. Нищие и обедневшие чиновники, мастеровые–пьяницы и приказчики, изгнанные с работы, горничные, состарившиеся и не могущие найти службу, разорившиеся купцы и тайные тати — ночные воришки и карманники — весь этот люд коротал свои дни среди бесконечных луж с плавающими утками, ступал по мягкой пружинящей под ногой торфяной кровле болот, иссыхал под бледным и неказистым северным небом среди навозных куч и гор мусора, заворачиваясь в отрепья и лохмотья. Едва доставало капитала у кого‑нибудь из здешних обитателей, как он немедленно съезжал в другую, лучшую часть города, чтобы не видеть перед глазами всегда одно и то же мрачное низменное болото, которое, казалось, высасывало жизнь и кровь своих обитателей. Даже кабаки и трактиры были редкостью — мало кто из кабатчиков, целовальников, отваживался открывать здесь свои заведения — уж больно мрачен и дик; суров и разбоен был здешний люд. Отрезанный от города рекой, город здесь приходил в запустение, и только голытьба ютилась по хабарам, наскоро сработанным из кусков гнилых досок, с окошками, заткнутыми тряпьем, с дверями, низенькими, что едва протиснуться, согнувшись пополам…

Здесь и обитала большей частью Ксения, бродя среди нищих и калек, отгоняя палкой голопузых жестоких мальчишек, отбиваясь от свирепых псов, голодных и бездомных. Иногда и ночевала она рядом с этими бездомными собаками — они принимали ее в свою стаю, обкладываясь по сторонам теплого человеческого тела и всю ночь согревали ее своими нечистыми телами со свалявшейся шерстью…